конечностями. А на первом плане растерянный отец обнимал плачущую мать.
– Здорово получилось, правда? Какой кадр!
– Когда успел? – Петя не скрывал отвращения.
– А в щелочку двери, – похвастал приятель, – когда к тебе родители пришли.
Сарафанов бросил на землю костыль и от души врезал Славке по физиономии.
Разумов не обиделся. Вытер разбитый нос и нацелился фотокамерой на пыльный асфальт, на котором капли крови сложились в странный рисунок.
– Ты не понимаешь, да? – грустно повторил Славка.
Петя не понимал. Может быть, еще и поэтому настоящей дружбы между ними не получилось?
Евгения Николаевна прошлась по выставочному залу, оглядывая экспозицию перед завтрашним открытием.
«А ведь Петр Васильевич прав, – подумала она об электрике Сарафанове, – в этих фотографиях есть что-то зловещее. Излишне натуральное, что делает снимки вызовом обществу сытых и благополучных. Может быть, поэтому Разумов прославился, а его работы покупают коллекционеры? Усмешка судьбы: сытые и благополучные покупают фотографии униженных и больных! Но… что там говорил Петр Васильевич о глазах?»
Рубенская подошла к главной фотографии – портрету самого мастера – Владислава Разумова. Снимок ей не нравился, но организатор выставки настаивал, чтобы именно эта работа стояла на самом почетном месте.
Евгения Николаевна вгляделась в портрет Разумова.
Худое лицо. Высокий, с залысинами, лоб. Нос – картошкой. Толстые губы, а нижняя чуть оттопырена, словно Разумов что-то хотел сказать, но передумал. Седые волосы торчат как у нашкодившего подростка. На подбородке – шрам, который не может скрыть щетина. «Отталкивающая внешность у этого гения, – подумала заведующая выставочным центром, – а глаза…»
Глаза были как живые. Зрачки словно ввинчивались в каждого, кто останавливался напротив фотографии, чтобы ее рассмотреть. Тусклые, но в то же время жадные, словно готовые захватить все, что попадает в поле зрения, глаза Разумова были, пожалуй, единственной яркой деталью портрета.
«Он, безусловно, талант. Но талант порочный, болезненный…»
У Евгении Николаевны сильно разболелась голова, и Рубенская поспешила покинуть выставочный раз.
«Перемена погоды. Наверное, давление подскочило. Как некстати, прямо перед открытием!» – думала женщина, выходя на улицу и закрывая за собой дверь. Она не заметила, что в окне выставочного зала мигнул фиолетовый огонек. Еще. Снова и снова. Словно десятки фиолетовых светлячков заметались за стеклом, рвались наружу.
«Будь неладна эта непогода», – раздраженно подумала Рубенская, шагая по осенним лужам.
Один из «светлячков» пробился сквозь щель в оконной раме и вырвался на волю. Он искоркой закружился в воздухе и неслышно опустился на воротник пальто заведующей выставочным центром, зарылся в ворс. Мигнул и погас.
– Какая невыносимая