из Апли, была почти такой же коренастой и плотной, как Милли, а Этель, худенькая, подвижная и сообразительная, отчасти походила на Джейн. С какой-нибудь «другой Этель» Джейн, пожалуй, могла бы и посплетничать – например, остановившись и придерживая руль велосипеда, у входа в бакалею Свитинга, – и даже похихикать немножко, как она не раз хихикала в компании Пола Шерингема.
Однако и тогда она не стала бы рассказывать этой «другой Этель» о своих отношениях с мистером Полом. Скорее уж эта «другая Этель» и сама бы обо всем узнала или догадалась. А может, «другая Этель» опередила бы Джейн, заняв ее место рядом с Полом, или же он ее первой затащил бы к себе в постель, поскольку она и так жила с ним под одной крышей, что было весьма удобно.
В общем, очень даже хорошо, что эта Этель не оказалась той, «другой Этель», а была просто доброй маленькой горничной, которой без особого труда удавалось все, что в основном и требуется от слуг: заниматься своими делами, ничего не видеть и не слышать, а самое главное – держать рот на замке.
Вот и сегодня, вероятно, Этель поехала в гости к матери с тем же настроением кроткой покорности судьбе, с каким некогда предложила свои услуги миссис Шерингем. Вполне возможно, что и это настроение, и ее отношение к матери и к хозяйке стали у нее неизменными и неразличимыми.
Сплетничали ли они с Айрис? Конечно же да. Разумеется, после поездки на шикарном автомобиле, во время которой языки у обеих были связаны, они, едва сев в поезд, тут же принялись болтать. Интересно, о чем? Скорее всего, о том, что мистер Пол вскоре женится и уедет из дома, а они останутся.
А может, наоборот? Может, сев в поезд, они, непривычные к посещениям «широкого мира» и давно позабывшие, что у них, оказывается, есть собственная жизнь и даже собственная мать, погрузились в еще более глубокое молчание? Может, обе просто уставились в окно, моргая и щурясь от яркого света и разглядывая английские поля, покрытые, точно пятнами, стадами пасущихся овец?
Вот о чем думала Джейн, пока Пол Шерингем торжественно, словно отправляя некий религиозный обряд, раздевал ее.
– Стой спокойно, Джей.
И, занимаясь этим, заметил, словно отвечая на некий не заданный ею вопрос:
– Между прочим, Джей, в этот момент я занимаюсь зубрежкой, ясно? Сижу, обложившись учебниками по юриспруденции, и зубрю. – В ином случае подобное заявление с его стороны могло бы вызвать у них только смех, но сейчас им почему-то смешно не было. И потом, Пол говорил с такой назидательной серьезностью и настойчивостью, словно хотел, чтобы она точно знала, что ей ответить, если ее когда-нибудь спросят – или будут допрашивать? – чем именно он (а точнее, они оба) в это время занимались.
Слово «зубрежка» станет для Джейн одним из важнейших символов ее собственного тайного языка, о котором она никогда и никому даже не упоминала. И за этим символом для нее будет скрываться столь многое, что слышать это слово ей будет больно даже в Оксфорде, а уж там-то разговоров о зубрежке всегда хватало.
А