Я впечатлен вашей силой духа, мой король. Это счастье – знать, что такой человек хочет защитить тебя.
В устах любого другого подобные слова звучали бы неправдоподобной лестью, но посол-шуай произносил их так, что учтивость превращалась в искренность. Тристан был уверен, что полукровка лжет, но никаких следов лжи не чувствовалось. Акира казался подлинным, хоть и совершенно холодным, чего о себе король точно сказать не мог. Читать в голове посла непросто – выпуклые, живописные воспоминания, лагерь еретиков вставал, словно живой, но ничего личного, никаких темных дыр, которые так страшили у остальных. Акира ускользал от восприятия короля-святого, выглядя чересчур прозрачным, и Тристану это нравилось. Если бы все люди внутри были такими же полыми, он мог бы не сдерживаться, опасаясь почувствовать их боль или желания. Однако чутье подсказывало королю, что он просто не научился достаточно глубоко копать.
– Да, я буду защищать вас от скверны, Акира. Как и весь Лурд, – пообещал он.
Оставив посла ждать снаружи, Тристан Четвертый зашел в часовню, глядя на суровое лицо статуи Бога-отца. Король едва заметно дрожал. Контролировать остроту восприятия стало трудно, каркас воли ослабел, а потому осколки чужих чувств то и дело просачивались, проникали внутрь дразнящим эхом. Узкие губы Дала Риона змеились на мертвом лице, и Тристан наблюдал в цикле памяти, как одеревенело и стало чужим тело, которое прежде так легко скользило в танце клинков.
Король никогда не убивал прежде. Может быть, отдавал приказы, но никогда не вонзал оружие в чужую плоть. Вместо того чтобы избавиться от Дала Риона окончательно, он сделал его избранным, особенным, первым в цепи убийств, которые намеревался совершить. В зеркале Тристан встречался взглядом с белокурым отпрыском королевского рода. Предки оставили ему превосходное наследство – внешность, которая располагала к себе. Он не мог понять, почему внутренняя боль никак не сминает черты, почему израненное нутро и благородный вид настолько контрастны. Кровь струилась по пальцам знаком совершённого греха.
В мантии, покрытой кровавыми следами, он вошел в зал Высшего Совета, сопровождаемый молчаливым послом. Тристан неуверенно остановился внутри залитого солнцем круга посредине зала. Хотелось зажмуриться, отступить. Ползущая по выложенной мозаике тень от медленно дрейфующего «Господа воинств», постепенно отъедавшая кусок светлого участка пола, была его единственным аргументом. Тристан осознавал, что лорд-инквизитор Силье никогда не даст ему командования, а его собственный голос слишком слаб, чтобы пастыри стали к нему прислушиваться. Но их можно подтолкнуть, вонзить кинжалы в тщательно скрываемые язвы.
Он перебирал доводы, пытался вслушиваться в разрозненные, нечеткие ощущения, идущие от собравшихся пастырей, инквизиторов, писчих, даже святых, но вместо этого вдруг сказал:
– Я требую присутствия Троицы.
В зале воцарилось молчание.
– При всем уважении, но я не заметил орд врагов,