надо спасать, – так же коротко ответила Элла. – Причем срочно. Ты слышишь?
Муж молча кивнул.
Эмму встречали через неделю – на Ленинградском. Проводник выкатил маленькую, очень компактную инвалидную коляску, в которой сидела сухонькая, сморщенная старушка.
– Эмка! – крикнула Элла и бросилась к сестре.
Плакали долго. Валерий Михайлович, отвернувшись, курил в стороне.
Потом наконец успокоились и поехали к выходу. Вещей было мало – два небольших чемодана.
– Все, что я нажила! – горько, с усмешкой, сказала Эмма. – Взяла только личные вещи – ничего не дал взять, ничего! Да и бог с ним – точнее, черт. Пусть подавится. Да и что мне теперь надо? Сегодня это кресло, а завтра – саван. Жить мне осталось, – она усмехнулась, – чуть-чуть. Я тебя, – тут она скривилась и хлюпнула, – долго обременять не буду. Совсем немного, поверь!
– Все будет хорошо, – горячо убеждала ее Элла, – вот увидишь. Я вытащу тебя из этого, слышишь? Да и врачи у нас тоже прекрасные есть. Есть прекрасные врачи, ты меня слышишь?
Эмма усмехнулась:
– Не суетись. Все это – вряд ли. И твои прекрасные врачи в том числе.
Добрались до дома.
– Ну и пробки у вас, просто Нью-Йорк! Сумасшедший город, ужас какой-то…
На второй этаж коляску затаскивал Валерий Михайлович.
Эмма зорко рассматривала его, а потом удивленно посмотрела на сестру.
В квартире она хмыкнула, скорчила гримаску и пробурчала с неудовольствием:
– Ну, понятно. Все то же, все те же!
Муж с удивлением посмотрел на Эллу. Та поспешно отвела взгляд.
– Обедать! – объявил он.
Эмма опять скривилась.
– Нет, я не буду. Почти совсем не ем – нет аппетита.
– А борщ? – расстроилась Элла. – Специально для тебя варила. С фасолью и черносливом!
Борщ Элла все же съела, съела еще и куриную ножку, и пару картошин, и соленый огурец.
Потом попросилась спать – ну, это понятно, человек с дороги, устал. К тому же – больной человек. Очень больной.
У Эллы просто сердце разрывалось.
Вечером Эмму подняли на третий, к отцу. Он не сразу узнал ее, а когда узнал, начал плакать.
Плакали все, даже невозмутимый и стойкий полковник хлюпнул носом и вышел из комнаты.
Потом они спустились к себе, а Элла снова поднялась к дядьке – обычные процедуры перед ночью – памперсы, таблетки.
Он внимательно смотрел на племянницу, а потом вдруг сказал:
– Гони ее, Элка! Гони!
– Кого? – не поняла та и, хлопая глазами, уставилась на дядьку. – Кого, дядя? Кого?
– Дочь мою. И твою сестру, – хрипло ответил старик. – Гони ее в шею!
– Ты что говоришь? – опешила Элла. – Кого гнать? Эмку? Нашу Эмку – и гнать? Больную, несчастную Эмку?
– Гони! – сурово повторил старик. – А то она… снова тебе жизнь сломает. Ты что, совсем дурочка, Элка?
«Выжил старик из ума, – думала Элла, спускаясь по лестнице, – да все понятно – и возраст,