Сергей Носов

Грачи улетели


Скачать книгу

объяснил Катрин, что такое венцы и почему дом называется пятистенок. Он показал Катрин, как пользоваться заслонкой, потому что пора было закрыть дымоход. Заслонка – заслоняет ды-мо-ход. Чтобы было тепло. Катрин обрадовалась – она знала происхождение слова «заслонка». От слова «слон». Катрин удивилась, когда он засмеялся.

      – Разве ты не знаешь слово «слоняться»? – спросила Катрин.

      Она уверяла, что слово «слоняться» от слова «слон». Когда при Екатерине появились в Петербурге слоны, их выводили гулять – отсюда пошло «слоняться».

      – Помнишь басню Крылова?

      – «Слоняться», может, и от слова «слон», но заслонки в России были еще до слонов, – Тепин сказал.

      – Были, – сказала Катрин, – но назывались они по-другому.

      Потом они выпили по стопке, и он стал вспоминать что-то из детства, чтобы рассказать Катрин, только не знал сам, что вспоминает.

      Оказалось, что Катрин осведомлена о существовании домового. Она твердо сказала:

      – Здесь есть домовик.

      – Домовой, – догадался Тепин.

      – О да, домовой. Мои ощущения.

      Катрин сказала, что когда закрывает глаза, видит поле, желтое от одуванчиков. Тепин спросил, устала ли Катрин. Катрин сказала, что да. Вернее, устали ноги немного, а сама она не устала.

      Ее удивляла возможность тишины. Если не шевелиться и слушать, можно услышать лишь отдельные звуки. Например, поскрип подсыхавших обоев, они отстают от еще холодной стены.

      Тепин повесил джинсы Катрин на проволоку возле лежанки.

      Пока он искал в рюкзаке фонарик, она погромыхивала тазом на кухне. Разбавляла горячую воду холодной.

      Когда он бросил рюкзак на кровать, матрас-матрос пронзительно скрипнул. Он был ужасно скрипуч – до неприличия, до профанации межличностных отношений. До претензии на роль некого третьего.

      Поэтому расстелили на полу ляпинский зипун мехом наверх.

      Катрин никто никогда не любил в русской избе.

      Было тепло.

      Тепин любил Катрин языком. Он ощущал языком, как медленно твердеет клитор Катрин. Он любил любить Катрин языком и любил ощущать языком, как твердеет клитор Катрин. Он только боялся перелюбить, пережелать, потому что любил и желал очень сильно Катрин. Нерасчетливо – сильно – Катрин. Она же как будто не хотела спешить. Пусть. Катрин. Хорошо. Раз время здесь идет по-другому, раз Катрин сегодня такая копуша, он заставит себя думать не о Катрин, а о посторонних предметах. Почему бы нарочно не заставить себя вспоминать, как ехали они в рабочем автобусе, как над головой водителя качался вымпел-сувенир, как старик в серой фуфайке вез лист фанеры, как появлялись в окне то озеро, то карьер, то поле, желтое от одуванчиков? Они вышли у мостика через речку. Речка была порожистой. Мостик был деревянный. На берегу росла дикая сморода. Она сама – как мостик – выгнулась – на лопатках и пятках. Навстречу его открытому рту. Он подумал: у меня шершавый язык. И забыл, о чем думал. О влажной пизде. Он думал о мокрой пизде копуши Катрин. Он подумал, что пизда Катрин, как и Катрин, сейчас принадлежит ему, а