нас. А чего коситься, как будто мы не знаем, что наш любимый вожатый Валерий Николаевич может говорить, ухватив пионера за шею. Серый подергал плечами и попробовал присесть, но сам освободиться не смог, конечно, и слушал, пока не отпустили. Отбежал на пару шагов, распахнул рот – но сумел промолчать. Валерик кивнул и отправился дальше. А Серый ушел в поселок.
Вернулся он через час, а Пал Саныч – вечером. Уже в стандартной одежде – брюках да рубашке – и с пустыми руками. Молча прошел мимо тех, кто дождался и набрался смелости подойти с вопросами, и заперся в кабинете. А мы все равно долго не могли поверить Серому, который в подробностях рассказывал, как Пал Саныч договаривался о лодке и полтора часа убил на работу веслами до места, в котором можно подтопить мешок с котенком и камнем. А когда поверили, долго не могли этого Пал Санычу простить. Девчонки ревели пару дней, парни страдали молча, лишь иногда перебрасываясь короткими репликами, а салажата, набравшись храбрости, подбегали к Пал Санычу с вопросами. Не знаю уж, что он им отвечал. Отвечал что-то.
Потом, конечно, мы его простили. Что нам оставалось-то. И главное, что Пал Санычу оставалось. Котенок стал носителем не только вонищи с говнищем, но и заразы. В выгребной яме за десятилетия веселой школьной жизни чего только не накопилось. Котенок мог не только лагерь, но и весь поселок чем-нибудь смертельным и холерным перезаражать. Выходит, Пал Саныч нас спасал. Спортивным костюмом, опять же, пожертвовал, стареньким, но все равно неплохим, а новый поди достань, – так что на следующих общелагерных соревнованиях он прямо в брючках подтягивался. И ништяк так подтягивался, между прочим, лучше Валерика. Тот перекладину десять раз осилил, а Пал Саныч одиннадцать. А Витальтолич схитрил: восемь раз подтянулся, засмеялся, сказал: «Больше не могу», – а когда судья отошел, сделал выход на две и стоечку. Все, кто видел, заорали и захлопали, остальные озирались и спрашивали: «Че такое?» А мы не сказали. Смотреть надо потому что.
В Витальтолича после этого все вообще повлюблялись, а к Пал Санычу потеплели. И я в том числе. Он и сам ко мне относился особенно дружелюбно, здоровался и интересовался, как мне живется. Ну я и пожаловался однажды, что в целом все ништяк, только жрать постоянно охота.
Летом голод всегда лютый: утром вскочил, булочку куснул под мутный чай – и айда бегать, своими делами заниматься, и вдруг р-раз, накрывает: в пузе свист, челюсти сводит, руки трясутся, буханка в один заглот пролетит – а до обеда час еще. Недаром почти все отряды во всех лагерях (кроме «Юного ленинца», где круглые сутки тихий час, полный покой и кормят именно что на убой – обильно и невкусно) маршируют в столовую под речовку «Открывайте шире двери, а то повара съедим». В Фанагорской речовка исполнялась особенно истово и злобновато. Жиденькая сероватая водичка с несколькими вермишелинами и морковными ломтиками, а также рыбная котлета с менее мокрой, зато слипшейся вермишелью позволяли набить живот, но уже к полднику растворялись тоскливо свистящим вакуумом, а на полдник были коржик с киселем,