по краям пиджачных рукавов и воротов рубашки, отвернутых белым канцелярским листом – дорогим парфюмом. Он снова напоминал того подвижного, беспафосного, смешливого Лёву Сизова, с которым я вместе когда-то учился у нашего художественного мастера. Носясь по мастерской, хватал мои картины и выкривал:
– Вот эта?! Или эта?
Мадам – тонкая, худая, с запястьями, которые, без сомнения, можно было обхватить цепочкой из десятка муравьев, – раздвигая длинные суконные подолы платья, словно снежные сугробы, слонялась вслед за Лео. Похожая на породистую, анорексичную борзую, с вытянутой – горлом вазы – шеей, под прозрачной стеклянной кожей которой светились синие жилки. Треугольный голос «мадам Лалик» (конечно, это был творческий псевдоним) поднимался и ударялся своей вершиной о потолок, когда она заходила в дальний угол моей комнаты, где косой скат крыши делался очевидным. Да, ее голос, начинаясь широким низким тембром, затем утончался, иссякая на верхушке слабым беспомощным сипом:
– Леооо, вот смотри, какой эскиииз… какие синие квадраатыыыы…
Общим знакомым был Алеша Белкин. Карикатурист с грустным и усталым характером. Всегда спокойный и печальный, сдержанно-настороженный, как сложенные друг на друга блюдца, венчающие высокий стакан. И поэтому он старался особо не расшатываться, не звенеть, а соблюдать ровную осанку и незаметность, словно боясь, что Лео заденет его локтем. Впрочем, он также напоминал прямоугольный спичечный коробок – из-за своего пиджака, бело-пестрого посредине, и с коричневыми вельветовыми рукавами.
Троица – Алеша со скептически сложенным ртом, поддержанным лежащей восьмеркой рук, «прислонясь к дверному косяку»; «мадам Лалик», шурующая астеничными ногами в гардине платья над грядками картин, и Лео, разбавляющий этот пресный пейзаж фруктовым, громким голосом – в общем, эта тройка никогда в таком составе раньше ко мне не заявлялась.
Перестав бегать, глава троицы сел возле окна, потирая затылок и смеясь:
– И где твой последний шедевр? Мы все в нетерпении. – Стало вдруг заметно, что это нервное. Под глазами у него лежали круги, щеки нервно щурились, взгляд бегал.
Я перехватил его короткий бросок к алешиным глазам и о чем-то смутно догадался.
Белкин оторвался от двери и пошел к большой завешенной картине, стоявшей у противоположной стены, возле окна, почти за спиной Лео.
– Ах, вот она где! – Лео.
– Да так… да, новое. – я.
– Какие синие углыыы. – косо пропев, осеклась, мадам.
Алеша на вытянутых руках держал мою последню, – ту, первую, после татуировщика, – законченную картину.
7.
Что было на этой картине?
Читатель, кажется, помнит о ней, – чистом, первом опыте нового взгляда на белое полотно холста.
В тот раз, сразу после посещения татуировщика, я решил, что моя новая картина должна быть чем-то вроде воздуха. Едва сгустившегося, едва заметно натянутого на подрамник.