котлу, подвешенному у ворот. – Ну, зовут господ к обедне, – потягиваясь, произнёс Понятно-дело и спросил, вдарив ногой в верхнюю шконку. – Связал шарфик?
А Еремеев ничего не ответил. Понятно-дело поспешно вскочил и заглянул наверх нар. Еремеев лежал, зарывший с головой во всё своё постельное тряпьё. – Ты чо, Инженер? – с тревогой поинтересовался Понятно-дело и сунул руку внутрь тряпья, нашаривая шею Еремеева. – Вставай, бедолага, – успокоено скомандовал Понятно-дело и опустился на своё место. Потом проорал рыком «смотрящего»: – Рядами становись, сучье вымя!..
Конвойные довели бригаду до её шурфа, и зэки разбрелись по своему предписанию. «Дровянщики» потянули сани к кромке тайги, «костровые» разожгли приготовленные с вчера растянутые в линию костры. Понятно-дело проводил взглядом бредущих цепочкой «дровянщиков» и сам, немного погодя, двинулся в том направлении.
… Еремеев висел в верёвочной петле, привязанной к толстому сучку невысокой лиственницы. Тело его дёргалось, голову с перекошенным гримасой лицом неестественно свернуло в сторону. Носки сапог, на растянувшейся под весом веревке, чуть касались снежного наста. Понятно-дело, будто, и не удивившись, без возгласов, выдернул из-за голенища заточку, чиркнул по натянутой веревке. Тело шмякнулось на снег, и бывший «медвежатник» сильным, уверенным рывком пальцем оттянул впившуюся в горло висельника петлю.
– И чо надумал, дурило? – спокойно сказал Понятно-дело, когда Еремеев открыл глаза и задыхающе хватал ртом воздух. – Грех, ведь, страшенный…
У Еремеева крупные слёзы текли по обмороженным щекам и он непонимающим взглядом смотрел на Понятно-дело. А тот сунул себе в карман верёвочную узловатую петлю, сказал «отдыхай пока» и направился обратно к шурфу.
Вечером, после смены и ужина, зэки, разлегшись по нарам, постанывали, стонами выпуская усталость из измученных тел. Еремеев по своей обязанности раскочегарил чугунку и ждал вопросов «смотрящего». Но тот молча сидел рядом, дымил «козьей ножкой». Еремеев сказал сам виноватым голосом: – Действительно, дурость какая-то получилась. И весь день на морозе с мокрой мотнёй. Наверное, всё своё будущее потомство заморозил. Понятно-дело никаких слов за вечер не произнёс, только засыпая, буркнул: – Ночью, смотри, печку не погаси.
Когда ночью Еремеев тихо сполз вниз, стараясь не разбудить нижнего соседа, и подкинул в печь порцию полешек, к нему тихо подсел по тюремному, на корточках Понятно-дело и принялся набивать самокрутку махрой из кисета. Еремеев и понимал, что не «по масти» матёрому взломщику сейфов выражать сейчас ему сочувствие, успокаивать, жалеть, призывать к волевой стойкости. Как какой-нибудь пионервожатый или замполит. – Ты – молчун, – тихо произнёс Понятно-дело. – Даже со своими политическими базара не ведёшь. О чём-то всё в потайку мозгой кумекакшь… По жизни своей я молчунов уважаю.
Понятно-дело опять замолчал, дымил своей цигаркой. Потом спросил, почти как следователь, врасплох: – На рывок со мной пойдёшь?.. Я же вижу – тебе без воли муторно.
Еремеев