бы много миллионов! В нем уже много лет располагается лучший дом для престарелых в Монтерее.
Возвращаюсь в Любляну, где я родилась в начале войны. Когда, ближе к ее концу, возникла угроза прихода коммунистов к власти, дед, как известный антикоммунист русского разлива, уехал вместе с бабушкой (своей второй женой Ниной Гуаданини) в Австрию. Как это ни неправдоподобно, просьбу к администрации Люблянского университета о продлении отпуска он объяснил простудой дочери, моей матери, уже находившейся со мной в Австрии. (О семейном страхе перед простудами – вообще перед болезнями – я пишу в главе о маме.) С этого начались новые опасные мытарства; в конце войны Билимовичи осели в Американской зоне оккупации Германии, в Мюнхене, где дед стал деканом юридического факультета в университете UNRRA для перемещенных лиц, который был организован ООН. После его закрытия он перешел в Американскую школу разведки, в которой преподавал американским офицерам советскую экономику и историю компартии на русском языке. Нетрудно предположить, что они получили крайне негативную оценку этой истории.
Школа находилась в Обераммергау, исключительно красивом приальпийском городке в Баварии, известном театрализованными постановками «Страстей Христовых». Оттуда мы с дедом однажды отправились в Гармиш-Партенкирхен и поднялись на фуникулере на Цугшпитце, самую высокую гору в Германии, получив неизгладимые впечатления. Я тогда очень любила собирать цветы и привезла оттуда, чтобы засушить, редкий альпийский цветок эдельвейс. Из бытности деда в Обераммергау мне запомнилась очередная смешная история – о том, как какой-то молодой американец спросил его, знал ли он лично братьев Карамазовых. Дедушка наверняка рассказывал студентам о разных русских знаменитостях, с которыми был знаком, вот только неизвестно, являлся ли этот вопрос ироническим или же был проявлением невежества, хотя и не полного – офицер если и не читал «Братьев Карамазовых», то хотя бы слышал о них. Так или иначе, он отметил в своем преподавателе отменный name-dropping.
Похожий смешной случай произошел со мной, когда я начала преподавать в Университете Южной Калифорнии. Один из курсов, который мне пришлось вести, назывался «Русская революционная мысль». То, что я о ней практически ничего не знала, заведующего кафедрой не смутило. Пришлось читать про нее, готовясь к каждой лекции буквально накануне! Студенты, похоже, моей неосведомленности не сознавали; напротив, им казалось, что я очень даже «вовлечена» в этот предмет, – один из них спросил меня, которой тогда было двадцать шесть, что я делала во время русской революции! Из вопроса ясно, что студент не отличал 1960-х годов от 1917-го и совершенно не обладал историческим сознанием.
В послевоенной жизни в Германии дед показал себя человеком энергичным и стойким. Он даже успевал что-то писать и печатать. Вскоре после приезда в Америку (в семьдесят два года) он получил стипендию в Институте славянских исследований в Беркли – там, где я преподаю вот уже больше двадцати лет. Думаю, что этому