екорректность). То, что теперь выходит фундаментальный сборник мемуаров о Высоцком, – как раз и есть признак такой канонизации, полного забронзовения; но, как всегда у Высоцкого, есть нюансы.
Во-первых, в этом сборнике случаются свидетельства вроде «А меня Том Сойер однажды здорово поколотил» (если помните, на мнимых похоронах Тома такое могли сказать о себе почти все присутствующие). Высоцкий далеко не всем авторам этого сборника говорил добрые слова, далеко не со всеми охотно встречался, а откровенен и вовсе был с единицами. От некоторых он отделывался заведомо невыполнимыми обещаниями, другие просто были ему в тягость, и вообще видно, что чем дальше, тем меньше он хочет общаться с кем бы то ни было. Он устает быть равным себе, и издержки этого статуса – во многом искусственного, но что делать, если с личной совестью у людей напряги, – обрушиваются на его ближний круг. Поздний Высоцкий – Высоцкий страшно раздраженный. Оно и понятно: в условиях, где почти ничего нельзя сделать и даже искусство уже не спасает, единственным возможным образом жизни становится саморастрата, сжигание свечи с двух сторон. Почти все заметные и одаренные люди конца семидесятых – начала восьмидесятых заняты самоуничтожением, а их пытаются удерживать; естественно, их это бесит. Это может быть алкоголь, как у Даля и Высоцкого, а может – лихорадочный бешеный труд, как в случае Трифонова; иногда суррогатом смерти выступает бегство, как у Аксенова или Тарковского, который, впрочем, долго там не прожил. В таких ситуациях человек всегда один, спасители только мешают. Воспоминания о Высоцком выявляют то главное в нем, чего мы, может быть, не чувствовали: несовместимость его статуса с жизнью, постоянное негодование от двойственности и фальши этого статуса. Кумир миллионов – он страдает от тысячи бытовых унижений, вынужден пить и есть с начальниками, которые в любой момент могут его посадить за левые концерты или регулярные аварии; вырываясь за рамки всех правил и самого земного притяжения – он обязан быть дисциплинированным актером, сниматься, играть спектакли, выслушивать претензии; завоевав весь мир и получив доказательство своего признания в Париже и Голливуде – зубами выгрызает визы и задыхается под все более липкой опекой органов. Главное же – он все больше ощущает себя заложником этой репутации: как хорошо было, когда его слава – после «Вертикали» – только начиналась! Тогда он был сочинителем веселых или серьезных песенок, одним из многих; но выморочная, больная, замкнутая ситуация семидесятых превратила его в борца и светоч. И вот ему ничего нельзя, а при этом многое можно: поклонники негодуют – какой же ты борец, когда на «мерседесе» ездишь, из заграницы не вылезаешь? Где ты искренен – в военных своих песнях или в притчах вроде «Тот, который не стрелял»? И почему ты молчишь о нарастающем маразме, и почему ты вообще все меньше пишешь нового? (А что нового в этот момент пишут остальные? Главным образом автоэпитафии вроде «Жука в муравейнике».)
Вот это первое. Фальшь самого статуса «общей совести», пророка в Отечестве. Двойственность положения народного любимца: ведь партноменклатура – тоже народ, и, как выяснилось впоследствии, самая органичная его часть. То есть она в основном и формирует образ народа, приписывая ему свои свойства. И Высоцкий по самой природе своего таланта не отказывается ни от одной части этой аудитории – он действительно для всех свой. Когда прочитаешь эту книжку, понимаешь, что не смерть его загадочна – а то, как он дожил до сорока двух.
Вторая любопытная закономерность – это исключительная важность, пожалуй, даже сакральность всего, что с Высоцким связано. Вот он пишет записку другу, вот излагает план фильма (не осуществившегося, конечно), вот острит вслед проходящей мимо красавице – всё запоминается, всё потом попадает в мемуары; странное дело, но мы почти не знаем его афоризмов, блистательных формул, точных оценок чужого творчества – вся афористичность ушла в стихи. И чисто человеческих поступков его мы почти не знаем или знаем очень мало: никого не спасал, не вытаскивал из депрессий, не жертвовал денег на благотворительность (она тогда тоже была, и многие, например, подкармливали безработных диссидентов) – словом, почти без биографии человек. Играл, пел, ездил. И здесь он как раз не заложник профессии либо статуса – в конце концов, захотел бы, так нашел бы способ переменить биографию. Нет, тут был его личный, сознательный выбор: или фанатичная работа, или столь же самоубийственные загулы, иногда многодневные. А жизнь как таковая, просто жизнь – воспитание детей, решение бытовых проблем или даже просто любовные романы – все на втором плане. Высоцкий совершенно не умел жить (да и пить, собственно, не умел): он был профессионалом в другой области. Да и не очень нужны ему были люди, скажем честно: одиночества не переносил, общества – тем более. Единственным настоящим другом в зрелости считал Шемякина, их объединяли и масштаб личности, и подверженность традиционным российским порокам. Но вот удивительно: при такой экономности, скупости его повседневных эмоций и бытовых поступков – все они хорошо помнятся. О нем помнят такое количество мелочей, что в любом другом случае это смотрелось бы диссонансом. А у него – нет. Видимо, дело в том, что он не словами, не мыслями, не поступками, а как-то одним своим существованием и обликом вносил значительность в тогдашнюю советскую жизнь. Вот он ходит рядом – и это значительно. Эта