королей, ни президентов», «Большой человек ненавидит политику», «И все равно: мы – маленькие красные человечки».
Арт больше не удивлялся, приближаясь к людям, говорившим на арабском, хинди или каком-нибудь языке, который он не мог узнать, а потом смотрел им в глаза, пока их искин по-английски, с акцентом, с каким говорят на «Би-би-си», в Средней Америке или в госструктурах Нью-Дели, выражал всякие непредсказуемые политические настроения. Это его даже приободряло – не появление машинных переводчиков, давших новый вид взаимодействия между людьми, не такой чрезвычайный, как телекооперация, но и не такой простой, как «живое общение», – а политическое многообразие, невозможность голосования по группам и даже недопустимость мысли о какой-либо разбивке населения.
Конгресс был поистине странным собранием. Но оно продолжалось, и все даже с этим свыклись. Теперь конгресс стал таким уютным, каким бывают подобные расширенные мероприятия, которые длятся слишком долго. Но однажды поздно вечером, после долгой, необычной переводной беседы, когда искин на запястье девушки, с которой он разговаривал, отвечал рифмованными куплетами (при этом Арт не знал, на каком языке говорила она изначально), он пошел через склад в сторону своего офиса, мимо «стола столов», и остановился поздороваться с одной группой, а потом, потеряв равновесие, прислонился к боковой стене, наполовину в сознании, наполовину отключаясь, чувствуя, как в нем бурлит каваява и разливается усталость. И тут вся странность вернулась – вся в одночасье. Будто в гипнагогической галлюцинации[13]. В углах он увидел тени, бесчисленные и дрожащие тени. Формы – как у зыбких тел: казалось, все мертвые, все нерожденные, там, на складе, вместе с ними, были свидетелями этого мгновения. Словно история была гобеленом, а конгресс – станком, где все сходилось вместе – настоящий момент с его чудесной нездешностью, его потенциал, заключенный в атомах собравшихся людей, в их голосах. Оглянувшись в прошлое, он мог увидеть его целиком, весь гобелен событий, но, посмотрев в будущее, не смог увидеть ничего, хотя мог предположить, что оно разветвлялось на нити возможностей или могло стать ничем – два типа недостижимой беспредельности. Все они перемещались вместе, из одного в другое, через огромный станок настоящего, того, что было сейчас. Сейчас – это их возможность, для всех них, кто пребывал в этом настоящем, – призраки могли наблюдать и до, и после, но это был момент, когда ту мудрость, что они могли собрать, нужно было сплести воедино, чтобы передать всем будущим поколениям.
Они были способны на все. И именно поэтому оказалось трудно довести конгресс до конца. При принятии выбора бесконечным возможностям было суждено превратиться в единую линию мировой истории. Будущее становилось прошлым, и оставалось некоторое разочарование от этого прохождения через станок, от этого внезапного сужения от бесконечности до одного, переходе от возможности к реальности, то есть самому движению времени. Возможность