внимательных бурятов, скинул на руки двоим счастливым зэкам пару мешков и вытер внезапно пробившийся пот. Он уже давно знал, что у него не все в порядке с сердцем, и пот – лучшее этому подтверждение. Да только теперь, когда исполнилось все, о чем он на этом этапе мечтал, ему хотелось верить в то, что сердце еще послужит. От волнения это, от адреналина, что рвется из всех пор.
– Помнишь наш разговор?
– Да как не помнить, – помедлив, ответил старик. – Жалко мне тебя, паря. И грех на душу брать нельзя.
У Андрея снова потемнело в глазах.
Вика отшатнулась от него, прижала ладонь к губам, и в глазах ее засветился ужас.
– Как же так, отец?..
Старик поиграл знакомым Литуновскому кнутом, пострелял глазами вокруг себя – он чего-то, безусловно, боялся, и нетрудно было догадаться, чего именно, и бросил:
– Веры у меня тебе нет.
Стараясь сдержать прилив отчаяния, чтобы в нем не захлебнуться, Андрей поднялся и принялся стаскивать с телеги ящики. Подходившие к нему зэки светились заботой на лицах, и бросали тревожные взгляды на груз. Чем больше багажных мест – тем больше ходок к леднику, тем больше шансов что-нибудь сунуть в рот и быстро прожевать. Губы их были масляны, лица, против обыкновения, розовели, и это давало старику все основания заподозрить их в использовании товара не по назначению. За каждый недовес и недочет перед соседями отчитываться придется ему, потому как на бумажке ясно записано, чего и сколько ему выдано под реализацию.
Литуновский даже толком не помнил, когда он в последний раз испытывал такое чувство. Последний раз, кажется, в далеком детстве. Ощущение, что хочется разрыдаться, но не имеешь на это права, вдавливает в горло такой угловатый и соленый комок, что дышать, чтобы окружающие не распознали твоих чувств, приходится через раз.
– Я гостинцу тебе привез, паря…
– А я все не знал, как это назвать. – Голос Литуновского в последнее время стал глух, как у всех, здесь находящихся, но такое утробное уханье, словно из колодца, он слышал впервые.
– На-ко, покури. – И Андрею в руки полетела пачка «Беломора». – Покури, охолони. Хочешь, себе забери, хочешь – мне возврати.
В голосе кремянцовца послышалось что-то неуловимо новое, интересное, что заставило Литуновского непонимающе распечатать пачку и выцарапать одну из папирос. Замял зубами, не сводя со старика глаз, прикурил, вытащил из кармана деньги, сунул в пачку и швырнул ее хозяину. И оглянулся, как вор – не заметил ли кто.
Но вокруг жизнь шла своим чередом. Быстро шагающие в ледник и медленно оттуда возвращающиеся зэки оживляли унылую и безрадостную картину: трое конвойных, двое из которых с лицами, похожими на сковородки, роптали о чем-то о своем, а охрипший за день кобель-восточноевропеец прядал ушами. Морда пса лежала на лапах, и в его унылом взгляде читалось: «Как вы все, гады, мне надоели. Если бы не верность, порвал бы всех, а хозяина – так в первую очередь».
– На неделе сын на заимку смену вещей привезет, нож,