пиджачком у него на боку топорщился пистолет. На Серафимове с его кудрями, глазами, щечками пистолет казался детской игрушкой.
– Решил и решил, не спорю, ты большой мальчик. Я просто любопытствую. Ну а куда ты собрался? В трамвайный парк? В конторщики? Или девушка завелась, за бухгалтера замуж хочет? Чтобы без ночных дежурств и уголовного элемента?
Серафимов встал. Подошел поближе к окну. Показал глазами на закрытую дверь. Зайцев спрыгнул с подоконника, прикрыл раму.
– Можно подумать, я сам хочу. Чистить меня собрались, – тихо пояснил Серафимов.
– Ха! – удивился Зайцев. – И что эта комиссия из биографии твоей вычистит? Что в засадах ты раненный? Что товарища своего Говорушкина из-под пуль бандитских, рискуя жизнью своей, выносил? Что ночи не спал? Биография твоя, Сима, известна. И такие сотрудники в уголовном розыске на вес золота.
– Хорошо тебе говорить! – в сердцах воскликнул Серафимов.
– А что мне? Чем я отличаюсь?
– Вон как у тебя все просто.
– А что у тебя непросто?
Но тут затрещал телефон. Зайцев снял трубку и показал Серафимову рукой: погоди.
– Зайцев слушает. Записываю. Угу. Спасибо.
Все это время Серафимов рассерженно глядел в окно.
Зайцев повесил трубку. Оживился.
– Интересное кино. Соседка Барановой по квартире позвонила, говорит, кое-что вспомнила. Побеседовать завтра хочет.
Он сверился в папке:
– Ольга Заботкина. Хм, это учительница музыки. Хорошо. Интеллигентные старые девы гораздо лучше присматриваются к соседкам и их кавалерам, чем все обычно думают.
Но Серафимов его оживление не разделял.
– Что непросто? – саркастически повторил он. – Да все просто! Происхождение мое особенно.
– А что с ним не так? – Зайцев как будто уже забыл, о чем они говорили. Мысли его теперь полностью заняла Ольга Заботкина.
Он постучал стопкой снимков о стол, выравнивая. Увязал папку с делом.
– Отец – священник.
– Так ты, Серафимов, происхождение свое от советских органов и не скрывал. В анкете честно прописал, – Зайцев убрал папку в пасть сейфа, – когда в милицию поступал. Пусть трясутся те, кому есть что скрывать.
– Тогда! Тогда значения не имело. Сейчас имеет. Вычистят меня, Вася, отсюда. С волчьим билетом. Тогда не то что в трамвайный парк не возьмут. Тогда и выслать могут. За сто первый километр. Как антисоветский элемент. Враждебный советскому строю класс. А если по собственному сейчас уйду, так потом ни у кого вопросов не будет. Хоть продавцом устроюсь, хоть механиком.
Серафимов побоялся, что глаза его наполнятся слезами. Он себя жалел. Несправедливость ранила.
Зайцев все так же смотрел перед собой веселыми холодными глазами. Только сейчас они были скорее холодными, чем веселыми.
– Отставить обиду, Сима.
Значит, показались слезы. Серафимов отвернулся.
– Обидно, Вася, – выдавил он. – При чем здесь папаша мой?
– Ты чего, младенец, что ли? Пусть другие обижаются. Которые несправедливость