сторону. Задернул.
Его каску, словно таз, обнимал майор-коротышка. Он что-то крутил, щелкал тумблером на радиотелефоне. Приложил к уху.
Вадя услышал:
– Сирень. Сирень. Я Верба. Докладываю. Одного сняли. «Белый чулок». Баба, да. Так точно, без потерь. Да. Да. В Глубоком переулке, Чередниченко… Так точно.
Сверху боец под руку вывел Надю.
Она не узнала Вадю. Будто во сне, медленно, приложив руку к горлу, обвела взглядом солдат и на негнущихся ногах пошла прочь.
Вадя нагнал ее. Шел рядом, куря в кулак.
Прохожие оглядывались, увидев круглое мертвое лицо Нади, простоту ее горя.
Вечером они вернулись. Пьяные военные шатались по улицам. Возбужденные смертельной опасностью, они сметали всё на своем пути. Так они вымещали злобу на самих себя – за пережитый в эти дни животный страх.
Невдалеке, у Музея кино, омоновцы громили пивной ларек.
Один из бойцов поставил бутылки с водкой «Зверь» на тротуар и, валясь, нетрезво набросился на них. Двое других стали ему свистеть, орать, чтоб бросил.
Наде досталась оплеуха.
Вадя не очень-то и сопротивлялся, приговаривал, нагибаясь, недалеко отскакивая от ударов:
– Бейте, ребятушки, бейте, только не убейте, доглядите, будьте добреньки.
Омоновец дрался как мельница: медленно, враспашку мотая кулаками, ногами. Не больно. В какой-то момент он навалился на Вадю, обмяк, стал душить. Его опустошенные белые глаза ничего не видели.
Задохнувшись, он бросил Вадю, взял, звякнув, водку и отпал догонять своих.
Надя, от усердия выпятив нижнюю губу, подняла Вадю, повела его на чердак. Уложила, голубиным пометом намазала ему ссадины, ушибы.
Оглянулась. Кинулась. Потеки крови у слухового оконца ожесточенно, расцарапывая ладони, затерла гравием, песком, пометом.
Спугнутые голуби вернулись ночью.
К утру приморозило, пятнышко инея легло на стенку, к которой Надя повернулась ртом.
Проснувшись, она нащупала на животе Матисса и долго смотрела на игольчатую звезду, зажегшуюся изнутри тлеющим рассветом.
XVII
Ни тогда, ни после они не воспринимали эти события разделенными на правое и неправое. Они были на стороне горя.
И вообще, всё, что происходило с ними, вокруг, не входило в их внутреннюю природу, было чем-то посторонним им самим, навязанным. Неизвестно по какой причине всё дурное осознавалось как последствие собственной совести. В большей степени это относилось к Наде. Вадя временами бунтовал, взбрыкивал. Но каждый раз на следующий день вставал, усугубленный пристыженностью.
Вадя любил отвлеченную идею Бунта, обусловленного Народным Духом. Король слушал его с вниманием, лелея при этом ухмылкой какую-то свою особенную мысль. Вадя не задавался вопросом, кто будет участником или предводителем и почему, собственно, восстание не будет тут же разгромлено войсками. Вадя и сам не знал подробностей. Он живописал картину Бунта областями умалчивания и ссылками на неизвестное. Особенное место отводилось одиссее взбунтовавшегося