отрогать?
– Ради бога! – рассмеялось оно и само протянуло руку навстречу.
Я потянулся к ней, осторожно, чтобы не задеть бокалы, не влезть рукавом в пепельницу и не столкнуть со стола огромный, на четырех изогнутых ножках подсвечник. Впрочем, такой в одиночку не своротишь, как ни старайся.
Рука его не казалась ни холодной, ни теплой, она была температуры тела, как бы глупо это ни звучало. Я коснулся кончиков длинных и тонких пальцев, скользнул по тыльной стороне ладони – маленький шрамик между большим и указательным пальцами, след выведенной татуировки, присутствовал – добрался до запястья, до прохладного браслета часов, которые даже на ощупь казались солидными и весьма недешевыми.
– Хватит, хватит, – оно отняло руку. В усмехающихся глазах двоился и приплясывал огонек свечи. – Что люди подумают?
– А что люди? – Я оглядел посетителей за соседними столиками. На меня они не производили впечатление думающих. – Решат, что встретились два брата после долгой разлуки. Соскучились друг без друга…
– …и предались прилюдному нарциссизму!
Я пропустил эту реплику мимо ушей.
– Кстати, ты не знаешь, в какой момент мы разошлись?
– Ты не поверишь! – Оно, не дожидаясь официанта, уверенным движением взяло за горло поразительно неудобную, на мой взгляд, бутыль, опрокинуло над своим бокалом, затем долило мне. Принялось баюкать бокал в ладонях, согревая и без того горячительный напиток. – Кажется, знаю. Помнишь то утро лет пять назад, когда Светусик уговорила тебя сходить к ним в четырнадцатый отдел на собеседование?
– Помню.
– Ты тогда долго не мог решить, бриться тебе или и так сойдет, а когда все-таки побрился, надолго задумался, во что бы такое вырядиться… Помнишь?
– Помню, – зачарованно повторил я. – Можешь не продолжать…
…Я тогда долго не мог решить, бриться мне или и так сойдет, а когда все-таки побрился, надолго задумался, во что бы такое вырядиться. Не в костюм же, в самом деле, который до этого надевал только на экзамены. И не в рубашку оперного тенора с намертво пришпиленной к воротничку бабочкой, залетевшей в платяной шкаф прямиком со свадьбы.
Не-ет, я вытянул из-под груды маек и свитеров старые, убеленные временем джинсы «Rifle» – где теперь купишь такие? С чернильной надписью «ЛИНИЯ СГИБА» сзади, под коленками, кожаной заплаткой на правой («Бандитский окурок, крошка») и огромной коричневой пуговицей на левой штанине. Уж не помню, кто и по какому поводу ее туда приторочил. Пока извлекал джинсы, на пол из груды вывалилась древняя тельняшка, не столько уже в полоску, сколько в дырочку – дуршлаг, а не тельник, от груди и ниже – сплошная бахрома, но с курткой еще потянет. Куртка нашлась в коробке, в шкаф такую действительно вешать боязно. Простиранная дождями, просушенная у костра и выглаженная весом моего тела, она хранила на себе следы-эмблемки не одного десятка КСП-шных слетов. Пуговиц было в достатке, но все равно из петли в петлю – как цветок в петлице – пунктиром спускался здоровенных размеров болт, подобранный как-то на конечной остановке 39-го трамвая. Подобранный, поскольку оставить его валяться в луже и тихо ржаветь было бы кощунством.
Я дополнил костюм очками-бабочками, розовыми, практически целыми, сквозь них посмотрел на себя в зеркало – в розовом, так сказать, свете – и пришел к выводу, что побрился совершенно напрасно.
Потом еще раз посмотрел. С сожалением снял очки. Быстро разделся. Напялил рубашку оперного тенора и черный костюм, в котором, если порыться, можно еще обнаружить пару забытых шпаргалок. Уже в лифте обрывком газеты почистил ботинки и побежал к метро, потому что Светусик же ждет, она там с кем-то специально договаривалась, рассказывала кому-то про меня, рекомендовала. А до назначенного времени оставалось всего ничего…
– Ну вот, а я не стал переодеваться, пришел как был – заходящая звезда модельного бизнеса, – сказало оно. – И торопиться не стал. Ворвался в кабинет, когда меня там и ждать перестали, нахамил кому-то с порога. Толстому такому, с лицом вечного октябренка и нимбом вместо прически…
– Геннадий Матвеевич, – мгновенно узнал я, хотя прежде никогда не сравнивал шефа с октябренком. – Сейчас он стал еще толще. Я под ним работаю.
– Мои соболезнования, – оно улыбнулось, обращая сказанное в шутку. – В общем, собеседования я не прошел. И, представь себе, нисколько не жалею. А ты, судя по всему…
В пляшущем огоньке свечи я разглядел себя в своих же глазах. Картинка в картинке, как в телевизоре с дополнительным тюнером. На этой картинке я, казалось, медленно поджаривался в адском пламени.
Мы одновременно отвели глаза.
– Чем занимался эти годы? – спросил я у скатерти.
– Сначала ничем. Лежал целыми днями, смотрел в потолок. Изредка подхалтуривал, паял компьютеры, телевизоры и все, что попросят. Жил в основном Светкиными вспоможениями. И ее же молитвами. Кстати, она до сих пор в церкви? – Я опустил голову чуть ниже. – Потом как-то раз по знакомству… Помнишь Сережку с филологического?.. Да, подвизался к нему в редакцию вольным пахарем. Потом невольным.