поручил спрятать Сата. Скоро близнец наверняка начнет преследовать девушку. Может заявиться и белоглазый!
В голове с готовностью зазвучал ненавистный голос: «Сестричка обещает стать красоткой… милая крошка, названная истинным именем Большой Реки… Ей никогда не понять человека-мужчину, у которого совсем другой, подлинный мир – грубый, мощный, прекрасный в своем величии…»
Как посмел Атын, уже битый игрою с чужой жизнью, рисковать Сюром дорогого ему человека? Почему не догнал Илинэ, не забрал Сата обратно? Зачем всучил ей этот проклятый камень, который приносит несчастья?!
Все сказанное и совершённое, чего нельзя было ни вернуть, ни поправить, беспощадно раздирало заблудшую душу в клочья.
Атын сдержанно кивнул домашним, будто из коровника пришел, а не в горах был едва ль не седмицу. Молча пообедал со всеми и снова закрыл за собою дверь, уходя.
Темным взором проводил Тимир статную спину пасынка. Умеет, гаденыш, невозмутимость выказать. Вымахал в детину, хотя всего-то семнадцатая весна ему. Руки крупные, словно нарочно для кувалды литые. На шею хоть сейчас бычье ярмо вешай и полные сани дров из леса вези. Кому скажешь – не поверят, что все это ядреное добро нажито в домашней суетне, какую и трудом стыдно назвать. Работа ли – дом-двор прибрать, походить за скотом, подоить-накормить, навоз вычистить? Бабьи хлопоты! Тимир аж сплюнул в досаде.
Кузнецы вначале недоумевали, почему хозяйский сын не просится в кузню. Потом привыкли считать его кем-то вроде дворового работника… Э-э, да чего толочь запоздалые мысли! Раньше надо было думать, когда стыд крушил, что осрамит мальчишка, не показав наследного умения. Боязнь влезала – ну как узрят неродство приметливые кузнецы? А теперь поздно парню ремесло догонять.
Тимир все чаще искал сходства Атына с черным отшельником Сордонгом. И не находил. Ничего у них не было общего, кроме носа с горбинкой.
Намедни неприятно царапнула сердце, издевкой примнилась похвала Бытыка: «Экий орел у тебя подрос!» Потом пригляделся – оказалось, что нос с горбинкой и впрямь придает парню независимый вид. Кузнецу вдруг страстно захотелось поверить, что этот молодец, приятно привлекающий взоры, – его родной сын. Но тогда же пришла и другая, трезвая мысль. Восемнадцать весен назад в Уране еще ярилась упругая бабья сила. Могла ли она, высокая и дородная, мужу под стать, миловаться с немощным, неряшливым старикашкой? Полно, Урана, с ее склонностью к красоте и опрятности, рядом бы с ним не села. Должно, старый сводник только сблизил бабу бесплодного кузнеца с доброхотом, согласным пособить зачатию…
Долго пекло желание узнать имя соперника. Душу сжигала жажда сполна сквитаться за все весны унижения. Но не стал требовать от жены настоящей правды. К чему она, эта правда, эта новая боль, когда со старой только-только с грехом пополам начал смиряться? Без того Урана хворью наказана.
Покорность судьбе претила Тимиру, встревала в его властную суть как кость поперек горла. А все же кузнец предпочитал жить с болезненной костью, поскольку противоречащего самолюбию стыда в нем было больше. Или маской стыда прикрывалось в нем самолюбие?
Так или иначе, Тимир