не верится, что это просто сон. Может быть, ты нечаянно подсмотрел, как вернулась из странствий моя воздушная душа, а твоя душа потом придумала сказку о призраке, чтобы тебя удивить. Клади под изголовье нож, и дурное перестанет сниться.
– Совсем запутал меня, – смутился Дьоллох.
Ночное происшествие таяло в набирающем силу рассвете. Видно, впрямь приморочился призрак. Не навлекло ли диковинный сон снадобье Отосута? Мало ли какие дурманные травы жрец намешал. Говорят, иные невинные на вид цветочки способны открыть человеку глаза в потусторонние миры…
Так размышлял Дьоллох, а из ума не выходило белое в свете луны, злобное лицо.
– Ну и свиреп же лик твоей воздушной души, – заметил тихо.
Скользящий взгляд Атына пронесся мимо скорее стрелы:
– Была ли у нее тень?
– Э-э, сам подумай – какая у души может быть тень! – Дьоллох привстал на локте. – Вот глаза, рот, подбородок – все твое!
– А нос?
– Не помню… Слышал, правда, как душа дышала и принюхивалась.
Билэр у костра, услыхав последнее, изрек глубокомысленно и, как всегда, невпопад:
– Носы дышат и одновременно ощущают запахи. Глаза смотрят и затворяются, чтобы мы отдохнули. Рты утоляют голод, а также потребность говорить и петь. Все отверстия в человеке отвечают за несколько дел и чувств. Это правильно. Иначе бы люди были многодырчатыми, что небережливо.
И все засмеялись.
Косяк лошадей с сопровождением тронулся к ближнему расколу[5].
Пегий привередничал. Гнал кобыл неохотно и норовил повернуть их в сторону. Сердитым глазом целился в шныряющего рядом пса. Не приближайся, мол, не то как двину копытом! Задирая заносчивую собаку, силился сорвать обиду, а засим спихнуть на ветер и свою невнятную вину.
Вожак помнил дорогу к расколу и знал о предстоящей разлуке с большей половиною жен до кумысного праздника. А может, многотравным опытом умудренный, печалился, догадываясь, что с иными подругами встретится не грядущей весной, а годы спустя, и уже не на Орто.
Домм второго вечера
Снадобье от холода
Болезнь снедала Урану, как древоточец березу. К осени недуг доконал – слегла и почти уже не вставала. Время стало досужим, долгим, растянулось ползучими кусками. От непривычного безделья чувства стали острее и тоньше.
«То, что пролилось, не почерпнешь, не наполнишь им жизнь», – размышляла Урана, стараясь не замыкаться на главном – на нелюбви Тимира, и ждала боли. Боль помогала отодвигать саднящие мысли.
Уране опротивело собственное тело. Дряблое, обмякшее, оно не желало держаться на слабых ногах. Вечерами в слабую плоть проникал холод, пронизывал от стоп до макушки. Урана чувствовала, как кожа ее, подобно почве под больным березовым комлем, покрывается плесенью, мхом и хилыми былинками. Потом в угол ближнего, видного из-за занавески окна заглядывала ночь, разрешая отойти ко сну. Мутная дрема тяжелила веки.
Часто женщину мучил один и тот же сон. Держась