неприятными были впечатления прошлой ночи, чтобы я горел желанием испытать их снова. Фейри – порождения иного мира. Я не стал говорить об этом Прозоровскому потому, что Князь это знал. Он не может не знать. Когда-то давным-давно я бы многое отдал за возможность поучаствовать в открытом противостоянии. Но тогда я был молод, горяч и рвался в бой. Сейчас я утомлен сотнями прожитых лет, а в моем сердце вампира, которое многие считают неживым и холодным, кровоточит открытая рана. Пусть сражаются молодые, честолюбивые, обладающие властью – это их удел, их борьба, их жизнь, которая, впрочем, нежизнь.
Я поднялся, поклонился и с молчаливого разрешения князя покинул его апартаменты. В главной зале, которую мне волей-неволей пришлось пересечь, вампиры Москвы смотрели оценивающе и с любопытством. Мимоходом я поразился их показной, кричащей роскоши. Валентино и Версаче, Москино и Прада. Украшения от Булгари и Картье… Когда-то я знавал Луи, внука Луи-Франсуа[14]. Мы познакомились с ним и Сантос-Дюмоном[15] в тысяча девятьсот четвертом… В Париже, в ресторане «Максим». Веселое время! Я пришел туда со старой знакомой – бруксой Аидой д’Акоста. К несчастью, она отличалась слишком сильными наклонностями суккуба и склочным характером. И если бы не их роман с известным авиатором, то, возможно, его жизнь закончилась бы несколько иначе. Тем не менее я долго еще переписывался с Луи и по сей день храню часы «Сантос».
Впрочем, уже переступая порог, я спинным мозгом ощутил один взгляд, исполненный такой ненависти, что если бы в моих жилах текла обычная человеческая кровь, она застыла бы в тот же миг. Решив не оборачиваться, я все же взял на заметку врага, затесавшегося в окружение князя Прозоровского.
Беседа с Никитой Григорьевичем всколыхнула во мне давно забытые воспоминания.
Усевшись в карету-автомобиль рядом с терпеливо дожидавшимся Збышеком – нынче ночью слуга наотрез отказался отпускать меня одного, – я откинулся на поскрипывающее кожей сиденье и задумался.
Глава третья
Грюнвальдская битва
Год 1410 от Рождества Христова
Жаркое солнце лило беспощадные лучи с неба на Таненберг, Грюнвальд и Людвигсдорф, иссушало широкое поле между ними, где который час шла кровопролитная сеча. Раскалялись доспехи, истекали потом люди, падали измученные кони. Уже отступили литвины после тяжкого сражения с рыцарями Фридриха фон Валенрода, только на дороге с Таненберга на Логдов насмерть встали Смоленские хоругви, усиленные виленскими, трокскими, гродненскими, жамойцкими рыцарями. Позорно бежали чешские и моравские наемники, послушавшись изменнических приказов Яна Сарновского. А польские хоругви бились, хоть сломались все копья, иступились мечи, в щепы разбились щиты, а руки отказывались удерживать оружие.
А крестоносцы давили, будто распеваемые гимны вливали в них нечеловеческие силы. Нас теснили хоругви епископов Помезанского, Самбийского, которые вел Генрих граф Каменецкий из Мнении, Вармийского и Кульмского. Плыло над рядами красное