замыкалась в себе, втягивала голову в плечи, пытаясь скрасить позу неестественно втянутой шеей. Довольно быстро доходило до того, что он не мог сдержать смех – ему казалось, что каждая часть тела девушки словно отчаянно сопротивляется тому, чтобы на нее напяливали этот маскарадный костюм, что Ким будто нарочно кривляется, чтобы уморительно исказить свой образ. Модные шмотки не делали ее крутой; напротив, это она заставляла модные шмотки смотреться на ней совершенно не круто. Лучшие подружки Анны-Мари вечно жаловались, что Ким разглядывает витрины чересчур придирчиво, что с ней ходить по магазинам не доставляет никакого удовольствия. И Тиль знал, что она и сама вместо того, чтобы вертеться перед зеркалом, с куда большим удовольствием осталась бы дома, разложила перед собой бумагу, рассортировала бы разные карандаши, раскрыла набор угля для рисования, подаренного Каролой, и принялась бы выплескивать на лист те образы, что носит в своей голове. И это гораздо больше ей шло, подходило ее неизменно вопрошающему взору, в котором даже по ночам, когда Тиль проводил пальцами по выступающим косточкам по бокам ее живота, касался ее короткостриженых волос у основания шеи, всегда читалось недоверие к каждому жесту. Недоверие, сопутствующее ей постоянно, обращенное на весь мир в целом. Так возникали картины, которыми она ни с кем не хотела делиться, которые буквально прятала от своей матери, еще во времена обучения в вальдорфской школе, не считавшей хваленое творческое самовыражение чем-то заслуживающим внимания. На первый взгляд на них были изображены счастливые семьи на фоне идиллических прибрежных пейзажей, но если приглядеться внимательнее, выяснялось, что все было совсем не так: море оказывалось гниющим болотом, а рука отца обнимала стан дочери вовсе не с родительской заботой.
Ким растирает подошвой окурок о заснеженную мостовую и прикрывает глаза, словно с последними клубами дыма ее рабочий день окончен; Тиль закуривает следующую. Нагруженных покупками людей становится меньше. Он переминается с ноги на ногу, чтобы немного согреться и продержаться еще хоть чуть-чуть. Ким стоит, не шелохнувшись. Она крайне терпелива. А может быть, знает, что он за ней наблюдает. Они и раньше брали друг друга на слабо. Сидя в одном ряду, еще в те времена, когда ее мать не считала посещение вальдорфской школы признаком элитарности и снобизма, они постоянно выдумывали друг для друга маленькие задания. Такие, которые должны были закалить их характер, но вместе с тем продемонстрировать окружающим, что они и вправду вместе – он, очаровательный отпрыск пластического хирурга, и она, вечно одетая кое-как, выглядящая так, будто только что вымазалась в ягодах или была покусана пчелами. Однако при этом в ней чувствовалось нечто мощное и совершенно уникальное. Задания были вот какими, например: один делает некое движение, а другой должен его повторить. Ким вставала, проходила между рядами стульев, гасила в классе свет, а затем, снова включив, сообщала фрау Кениг, что контраст света и тени ее просто завораживает. Тут же вскакивал Тиль и под гомерический хохот одноклассников шел к выключателю, но стоило ему протянуть