сок и всё лето пьют прекрасный напиток.
Опять выхожу из дома и иду по случайному маршруту, поворачивая на все четыре стороны. Иду без ружья. Не хочу убивать братьев наших меньших. Они, как дети, не понимают нашей суровости.
Только отойдёшь от дома, и обязательно встретишь то косулю, катапультирующуюся вверх от испуга, то тетерева, разрывающего воздух спасительными крылами, то кабана, рыскающего по полям раскачивающейся походкой, и даже медведя. Крутой городской охотник-любитель может купить лицензию на его отстрел. Говорят, что в этом году их было сделано два.
Но ещё чаще можно встретить оставленные деревни: заброшенные дома, одичавшие сады, одиноко стоящие высохшие деревья со сломанным скелетом ветвей, едва приметные пустоши – крапивой заросшие зоны человеческого местожительства. Весь этот исчезающий деревянный деревенский мир намного больше сегодняшнего жилого фонда.
Мать по православному обычаю готовит одежду для похорон, отец-коммунист не делает подобного, но тоже задумывается. У меня нет трагического предчувствия неотвратимости жизни, но и родители не знают как и когда произойдёт их упокоение. Мои дедушка и бабушка по матери обрели вечный покой на кладбище в деревне Шаниха, родители отца, две сестрички и два братика военного и послевоенного периода – на кладбище в Днепровском.
Иду не по улице, а среди остатков домов. Почему-то вспоминается из школьной программы название картины художника Аркадия Пластова «Фашист пролетел». Иду с придыханьем, с тревожным ощущением исторического таинства, иду и оставляю обозначившиеся на траве следы, душа чувственно трепещет от прикосновения к судьбе и к исходу когда-то здесь живших людей. Ощущаю себя археологом на развалинах предшествующих человеческих поселений. Осознаю, что по-настоящему любить свой отеческий край придётся до кладбищ и до руин.
И ещё одну «достопримечательность» пройти невозможно – это кладбище старых берёз. Сюда меня притягивает, как стрелку компаса Полярная звезда, высшая сила духа природы.
Увидеть берёзы, не использованные за столь длительный период существования, а гибнущие в результате естественного разложения, – глубоко пронизывающее душу трагическое зрелище. Подойдя к ним, я несколько раз невольно перекрестился. Исполины торжествующей красоты и былинно-летописного духа были низвергнуты.
Я обошёл каждую из берёз, оглаживая ладонями изувеченные временем стволы. Вернее, остовы стволов. Всё остальное в сломанном и сброшенном виде дотлевало в траве. Стоило прикоснуться к этим останкам – и они ломались и крошились на более мелкие части. Чтобы не чувствовать себя костоломом, я стал двигаться осторожнее.
Место упокоения деревьев было групповым. Здесь находилось шесть поверженных берёз. Каждая берёза, несмотря на единство судьбы, имела свой отличительный облик.
У самой старой из шести засохших берёз была отломана верхняя часть ствола, поэтому она имела вид трёхметрового крючковатого