еверные цветы на 1829 год». Для публикации Титов взял звучный псевдоним – Тит Космократов, но титул никак не помог похитителю. Критики единодушно назвали повесть «бездарной», настолько дурно она была исполнена пером дебютанта. Сам Пушкин не простил эту выходку ложному другу.
Недавно я решился переписать ученический текст Титова. Результат перед вами. Каждую главку открывает короткий фрагмент из повести, написанной рукой Космократова, для того чтобы читатель сам убедился в качестве его письма, далее идет выправленный мною рассказ.
Завершает петербургскую повесть моё послесловие: историческая анатомия плагиата и анализ пушкинского замысла.
Эпиграф
Il n” est de bonheur que dans les voies communes.
(Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах.
I
Кому случалось гулять кругом всего Васильевского острова, тот, без сомнения, заметил, что разные концы его весьма мало похожи друг на друга. Возьмите южный берег, уставленный пышным рядом каменных, огромных строений, и северную сторону, которая глядит на Петровский остров и вдается косою в сонные воды залива. По мере приближения к этой оконечности, каменные здания, редея, уступают место деревянным хижинам; между сими хижинами проглядывают пустыри; наконец строение вовсе исчезает, и вы идете мимо ряда просторных огородов, который по левую сторону замыкается рощами; он приводит вас к последней возвышенности, украшенной одним или двумя сиротливыми домами и несколькими деревьями…
Вчера мне случилось гулять на Васильевском острове, но не по южному берегу, где все пышно отстроено, а по северной его стороне, той, которая вдается длинной косою в Финский залив.
Кому случалось там бродить, не мог не заметить, как скоро каменные здания уступают место хижинам, а затем и пустырям. Наконец и сами пустыри кончаются, и ты идешь мимо огородов, пока путь не приводит к последней возвышенности у моря.
Нет для меня более унылого места в Петербурге, чем это.
Все его приметы – один, два сиротливых дома, да купа дерев. Тут же глубокий ров, заросший крапивой, и далее земляной вал – тщетно обороняться от разлитий Невы, и, наконец, – плоский луг, вязкий как болото, что составляет балтийское взморье. Одно украшение – паруса кораблей на воде.
И летом печальны сии голые места, а еще более тоскливы зимой, когда и луг, и море, и бор, что напротив, на круче Петровского острова, все погребено под сугробами, словно в могилу.
Недаром я ее вспомнил, сие последнее наше пристанище.
Тут, куда ни посмотришь, все картины словно бы при смерти.
И одна и та же история манит меня в эту пустошь.
Не знаю точно, но сколько-то десятков лет тому назад, тут в уединенном домике, от которого уж ныне и следов не осталось, жила вдова одного чиновника, старуха с молодой дочерью Верой и престарелой служанкой. Вера достигла того возраста, когда девушки начинают думать, о том, как бы устроить судьбу, но любила сердцем одну только мать, а по привычке души – дом и домашние хлопоты, когда после обеда матушка вяжет чулок, а Вера читает ей Минею или к вечеру достает карты, погадать на удачу.
Главную черту ее нрава составляла голубиная чистота сердца.
Вдали от света, вела она тихую безветренную жизнь, которая при всем однообразии составляет счастье для непорочной души. По праздникам в церковь, по будням за вышивкой. Довольная настоящим наш ангел Вера не думала о будущем. Старуха мать считала иначе: размышляла о преклонных летах своих, с досадой смотрела на красоту Веры, которой в столь бедном одиночестве не было надежды найти супруга. Эти печали заставляли вдову частенько тосковать и плакать украдкой от дочери и кухарки.
С другими старухами она водилась совсем не охотно, а уж те в свою очередь ее и вовсе не жаловали: судачили, будто с мужем жила она под конец весьма дурно, что утешать ее старость являлся тишком подозрительный гость, что супруг умер слишком скоро и – бог весть, – чего еще не придумает от скуки злоречие.
Но даже сии злые языки не трогали ангела Веру.
Тут надо бы молвить, что уединение домика на Васильевском изредка развлекали посещения одного молодого, дальнего родственника, который за год до нашей истории приехал из родового имения служить в Петербург.
Условимся называть его Павлом.
Павел звал Веру сестрицею, любил ее как всякий молодой человек любит пригожую любезную девушку, угождал ее матери, у которой был на тайной примете: чем скажите не муж? Но о союзе с ним всерьез напрасно было и думать: девицу и вдову он навещал только изредка, и причиной тому были не дела и не служба: он и тем и другим пренебрегал, а то, что жизнь его состояла из круговерти почти беспрерывной: картежные игры, кутежи, ночные гульбища.
Павел принадлежал к числу тех рассудительных юношей, которые терпеть не могут обузы в двух вещах: излишка во времени и достатка в деньгах. На его мотовство