к себе из ненависти к режиму – узнав в лагерной картотеке, что тот числится политическим.
Таких, как Вадим, сидевших за якобы мелкое хулиганство или хранение оружия, в лагере оказалось немало. Были, конечно, и торгаши, получившие сроки за крупные махинации. На воле у них остались обширные связи. Овощебаза считалась «тёплым местечком» – вроде как зона, а почувствовать себя свободней можно – конвоиры сильно не беспокоят. Закроют ангар на замок, и никаких тебе прожекторов или колючей проволоки. Про дружбу бугра с начальником конвоиры знали не понаслышке, поэтому с Сёминой бригадой не парились. «У таких, как он, побегов не бывает», – промеж собой говорили они. Сёма конвоиров умел подмаслить – то пузырь с водкой, то сальца шмат подгонит. С такой охраной многое можно сделать, вот и построили они втихаря бункер из старой тары, засыпав его картофельной пирамидой. Забраться внутрь могли не все, но худых в бригаде оказалось большинство. Оставалось уговорить приехать жён и невест. Не всякая пойдёт на такое. Но многие согласились, почувствовав себя жёнами декабристов. Ничего бы из этой затеи не вышло, не будь у Сёмы, ставшего Вадиму после их освобождения лучшим другом, младшего брата. Смелый оказался парнишка – своими руками прокопал лазейку под бетонным забором овощебазы. Тут же составили расписание. Жёны приезжали на первых электричках. Парнишка встречал их на перроне и лично помогал проникнуть на территорию овощебазы. С пустыми руками никто не приезжал. Сёме с этого полагалась законная пайка. Водку и «Беломор» он откатывал конвоирам, а съестное брал себе.
Вадиму позвать было некого, но он не думал об этом, погружённый в создание программы, которой собирался удивить мир. Его математический талант позволял ему надеяться на это.
«Кибальчич рождал гениальные идеи незадолго до казни, а у меня вся жизнь впереди», – говорил он себе, двигаясь к намеченной цели.
Сёма относился к нему с большим уважением, даже позволял во время работы заниматься наукой. «Полезай в бункер, потрахай там свою математику, – в шутку говорил он. – Глядишь, и мы заодно попадём в историю».
Сёма Левин был известен всему валютному миру Ленинграда как Сёма-фюрка. На этой самой фюрке он сидел чуть ли не со времён Хрущёвской оттепели. Он был человеком слова – фармазонов не терпел. Центровые ребята его сильно уважали. Суммы брал любые, от сотни баксов до десятка тысяч. Платил сразу, какой бы огромной ни выглядела конечная цифра. Деньги по тем временам фантастические. Кто-то старую икону дипломату продаст, кто-то сбагрит на запад поддельного Айвазовского — вся валюта, в конце концов, стекалась к Сёме. Иностранную «капусту» принимал любую, лишь бы была конвертируемой. Даже «туалетной бумагой» не брезговал – так называл он итальянские лиры. Для любой валюты было у него своё название.
Дела у Сёмы шли в гору, а потому потерял он нюх на ментов. Да и как тут не потеряешь, если в день по двадцать сделок проворачивал. Клиентуру накапливал годами. В основном из торговой