и монотонными напевами, никогда не звучавшими свыше края раздражения отца. Он не любил смотреть на свою жену, но когда это случалось само собой, Гаврила натыкался будто бы на покорившуюся его воле крепость, которая услужливо подставляет под ногу завоевателя все мыслимые ступени и двери, оставаясь при этом величественно непостижимой. Гаврила, являясь безусловной головой семьи и положения, испробовал много всего, но так и не смог преодолеть задворок смиреной покорности, отчего-то совсем не затрагивающий тусклый свет внутренней свободы. Тусклый. А каким он мог еще показаться моему отцу? Ведь он даже и думать не умел о его природе.
– Дикари, одно слово – дикари.
И дабы не терзаться никчемными сомнениями, разлагающими слово «дикари», он редко смотрел на мать, ему было не по нутру это занятие.
И всю жизнь Гаврила Никитич Отеченков страдал и терзался, будучи хозяином небольшого поселения и всего ихнего хозяйства. Мечтал в предсонной тишине о красоте родного края и русской красавице, не желая принимать причудливые узоры северных земель. Слабый духом, он каждый день гнал отчаянье жизни стаканом самогона или кувшином браги, собирающей осколки его воли в кольцо верности государю и пользы отечеству. И жег чумы северян, дабы возвести правильные избы. И, может, ломал чьи-то неготовые к переменам души, запутавшиеся в сетях чужой культуры.
Минлу не была из их числа. Из их числа не был и я, зачатый скудным семенем моего отца и загадочной натурой моей матери. Я не пустил чужие устои в пылающее вьюжным огнем сердце, научившись подчиняться лишь их формальному внешнему правилу. Правилу, которое также намеревался разорвать.
Когда я подрос до пяти лет и стал во многом сознательным, в отце проснулся дух наставничества. Он два года яшкался со мной, навязывая ход своих мыслей. В семь лет я выглядел в его глазах довольно тупым учеником. Но не это заставило его бросить воспитательную инициативу. А то, что как-то, пытаясь привить мне нечто, что могло бы сделать меня человеком, он напоролся будто бы на покорившуюся его воле распахнутую детскую душу, тут же опалившую его растерянный взгляд. Он отвернулся от меня и зашагал прочь, убедившись в моей врожденной волчьей дикости. Волчьей. Я это запомнил, ведь он частенько заявлял про меня так:
– Сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит.
Это утверждение я полюбил в нем больше всего. В четырнадцать лет, благословленный молчанием матери и узелком сухого пайка, я убежал в тайгу. Отец потерял мой след там, где тайга превысила порог его угрюмой решимости. Он успокоил себя очередным стаканом, давшим ему сносное оправдательное объяснение.
А я бежал счастливый и свободный, разорвавший путы притворной необходимости. Я бежал три дня и две ночи, разбавляя свой бег короткими перекусами и непродолжительными снами. Я чувствовал себя победителем, показавшим всему миру себя таким, какой есть. Свою бесстрашную отвагу, не сломленную натиском чужестранных мучителей. Я был горд. Я вспоминал наших земляков, тонущих в собственной слабости. Им не хватило решимости