Кивнул так, мол услышал, но вслух ничего.
– Старик, вот че такое любовь? – спустя час дошли до атомов.
– Не че, а кто, – и с видом наимощным попытался подняться из-за стола, чтоб покурить выйти, но там, в комнате, что-то грохнулось.
Сейчас понимаю – наверное, с гвоздика соскочил образок. Но думали иначе, потому и ломанулись к выходу, я с бутылкой, Андреич с ружьем. В ночь мы дуплетом вылетели на ватных ногах. Открыв кратер-рот, удивленно смотрела луна, потом успокоилась и накрылась драной черной тучей.
– Околеем, – заключил Андреич, – пойдем.
6
Темень, тридцать соток и пустая бочка для полива, а дальше, за неразличимой и условной оградой, бесконечность. В покинутом доме свет горит. Вот куда нас занесло.
Андреич разломал ящик, что мы нашли по дороге, превратил в огонь с одной только спички. У костра сидим и допиваем. Молча, с акцентом на тишине и треске горения.
Дед, приняв, омыл ладони землей, раскатал пару комьев меж пальцами и задумался. Я думал, что все – сейчас на вкус попробует. Он так и сделал. На краешке языка попробовал и сплюнул. Пока его мозг, оперируя кусками санскрита, взвешивал данные о минерально-солевом балансе почвы, я решил осмотреть бочку. По пьяни у меня всегда просыпается интерес к деталям.
Добрался до нее, ухватился за край, пнул, послушал как звучит пустота, и тягуче плюнул в ее нутро, зачав там звук и влагу.
– Хорошая земля, – сказал Андреич уже скорее себе, чем мне.
И думает, наверное, что легче? Стрелять или сеять?
Отцепившись от бочки, дрейфую в ночи. Иду все дальше и дальше, потому что предел этого дня комом уже подступил к горлу, и хочу от него избавиться, выбив взамен ну хоть крохотное просветление, отыскать его где-нибудь здесь, пока не рассвело.
Вместо откровений – тошнота. Потеряв из виду путеводное пламя, скитаюсь, наступая на чьи-то ладони, цепляющие подошвы. Падаю, трогаю землю, дышу в нее и поднимаюсь, отирая лицо от поцелуя.
Где-то вдалеке Андреич замертво валится набок. Ему снится Ира, которой дарит ожерелье из гильз от мелкашки.
– Андрееииич! – зря зову, ведь он уже среди корней, песчинкой опускается на дно, седым виском прорезая дорогу сквозь чернозем. Он на верном пути.
Массив темноты и я внутри, как муравей в смоляной слезе. Ничего не могу вспомнить, ничего не могу придумать для этой встречи с собой.
Наткнувшись на распятое пугало, теряю немилосердную нить и обнимаю его крепко.
Так и стою, боясь уснуть.
Имя
– О, смотри, – Колька сказал.
Вдали от обочины человек лежит прочерком на чайной палитре крепкой осени.
– Олег небось. Эй, Олег! – зову.
Не отвечает.
– Олег! – басом ударив в окрестность, Колька позвал.
– Пойдем глянем.
Идем, и кругом в искренней нищете распахнут стылый простор. Все дремлет, сморенное скукой простуды, только далекий перелесок пробит ветром, что хлещет листвой среди тощих деревьев, а здесь ничего, тихо и холодно.
Мы подошли и в очередной