вам, дети мои, – произнес я, входя, голосом, который можно было мазать на хлеб.
– Чертово брюхо! Кто тут толкует о мире? Да я готов оторвать этому недоношенному идиоту голову и выкинуть ее на корм свиньям.
«Матерый волчище», – подумал я, разглядывая обладателя громового голоса. Да! Скажу я вам, это был примечательный образчик человеческой породы. На вид «старине Фрицу», а это был, без сомнения, он, можно было дать лет сорок. Но только недосмотром судьбы или же особо благоприятным расположением звезд в момент его рождения можно было объяснить столь большую продолжительность его жизни.
Через весь лоб Фридриха фон Норгаузена тянулся длинный глубокий шрам, подтверждающий версию Лиса об особой прочности здешних голов. Второй шрам пересекал губы рыцаря, навек складывая их в какую-то зловещую усмешку. Как я успел заметить, одно плечо его было чуть выше другого, а при ходьбе он сильно приволакивал ногу. Но я готов был поклясться, что, пожелай он действительно оторвать голову несчастному, все было бы кончено раньше, чем мне бы удалось прочитать «Credo». Длинные его, седые как лунь волосы спадали на широкие плечи и были схвачены на лбу ремешком из узорчатой кожи.
– Милосердие подобает христианскому воину, тем более рыцарю, принявшему священные обеты.
– Милосердие! Кой черт – милосердие! По вине этого недоноска мы выставлены на всеобщее посмешище, словно шуты на ярмарке. А ты, как дурак стоеросовый, толкуешь мне о каком-то милосердии! Может, ты и есть дурак? Я слышал, святые отцы любят блаженных! – Фридрих фон Норгаузен отдавал дань изящному остроумию.
– Я смиренный слуга всеблагой матери нашей – святой первоапостольной римской католической церкви. И пусть я даже нижайший из ее смиренных слуг, но я требую почтения к ней в моем недостойном лице. Я требую, господин рыцарь, прекратить богохульства и измывательства над этим несчастным! – Голос мой звенел, как колокола Кельнского собора в судный день.
Но, видимо, пыл моих речей был растрачен зря.
При последних моих словах несчастный повернул голову, и на какой-то миг наши глаза встретились. Я инстинктивно прижал локоть к бедру, где под сутаной был спрятан кинжал. Лицо бедолаги представляло собой кровавую маску, больше похожую на свежую отбивную. Без слов было понятно, что над ней кропотливо поработали большие мастера своего дела. Но двух мнений не могло быть – передо мной предстал Готфрид из Вейлера, латник герцога Лейтонбургского…
– Ты что, святой отец, учить меня вздумал?! – взревел рыцарь. Оловянные глаза его раскалились до белого пламени, а лицо налилось темной кровью.
– Ваша честь, быть может, пока что отвести монаха к Томасу? – робко предложил мой сопровождающий, все еще робко топтавшийся у дверей.
– Пошел прочь, скотина! – продолжал бушевать Норгаузен. – Не нужен уже твоему Томасу священник! Я сам ему грехи отпустил, – закончил он, неожиданно успокоившись.
Солдат побледнел.
– Иди, парень, иди. На вот, выпей за помин его души. – Рыцарь кинул моему провожатому динарий.
– Упокой, Господи с праведниками,