через щели дощатой двери, он струился между потолочных бревен, он растворился в земле, он ожил в печной золе. Кто-то упал на пол под ноги Тимофею, кто-то беззвучно вопил, широко распахнув черный провал рта. Земля продолжала сотрясаться. Блиндаж заполнился едким дымом.
– Где Вера? – не помня себя, Ильин ухватился за полы чьей-то шинели. – Вера Кириленко! Она жива?
– Эгей, Ильин! Под трибунал пойдешь! – услышал он шипение Прожоги. – Устали от твоих выходок. Всё равно не жилец, так хоть отчитаемся о борьбе с вражеской агитацией. И Кириленко твою туда же!
– Она не моя! – оскалился Тимофей.
– Развратом занимаетесь! – Прожога погрозил ему пальцем. – Весь полк о том знает! А ещё коммунисты! Оба!
Но Тимофей уже выскочил из блиндажа. Он упал на дно траншеи. Над ним с пугающим воем проносились стаи лаптежников. Надо выключить звук. Не слышать, только смотреть. И хитрость-то – невелика суть, но как достичь желаемого?
– Два, четыре, шесть… – считал Тимофей.
На двадцатом юнкерсе звуки умолкли. Кто-то перепрыгивал через траншею и падал, настигнутый осколками. Лаптежники долбили грамотно, осколочными снарядами, пулеметы извергали свинец. Самолеты угробили, теперь решали следующую задачу: изничтожить живую силу. А это значит – из траншеи ни ногой. Но где же Вера?
Тимофей продолжал поиски Веры, постоянно отвлекаясь на разные важные дела. Пятнадцать минут ушло на оказание помощи часовому у входа в штабной блиндаж. Потом помогал Прокопченко перевязывать раненного бойца, того самого, в перепачканной кровью плащ-палатке. Потом, по счастью, нашелся сам Анатолий Афиногенович. Этому перевязка не потребовалась. Потом из дымной пелены явился старшина саперной роты с рамой и в наушниках. Втроем они бродили по участку земли, ранее именовавшемуся летным полем.
– Из пяти осколочных снарядов один не разрывается, – бормотал сапер. – На Москву летом бросали снаряды-мины. Десять человек пострадало. Не слышали?
Тимофей смотрел на рябое лицо сапера, с обеих сторон сдавленное огромными наушниками. Губы старшины смешно шлепали, разбрызгивая слюну. Он толковал о коварстве немецких авиабомб. Часто умолкая, прислушивался к писку в своих наушниках. Ступал медленно, аккуратной котовьей походкой. Анатолий Афиногенович кривился – старлей слышал крики раненых. Тени санитаров возникали из-за дымной завесы и снова скрывались за ней. Порой сапер, сбросив наушники на шею, ругал дым пожарища, будто тот был одушевленным существом:
– Ну хоть бы ветром тебя выдуло! Да хоть дождем-то вымыло! Да хоть снегом бы приплющило! Тварь ты смердявая! Кхе-кхе!
Тимофей неотрывно смотрел на его шлепающие губы. Ноздри сапера вычернила копоть и он снова надевал наушники, принимался водить рамкой по-над поверхностью обгорелой земли. Ильин по-прежнему ничего не слышал, когда его нога споткнулась обо что-то твердое. Замереть? Отпрыгнуть в сторону? Наклониться и посмотреть? Мир наполнился звуками внезапно, будто диксиленд, грянул предвоенный фокстрот. Вой, крики, железный лязг и сквозь всю эту какофонию, будто соло тромбона:
– Сойди