я почему-то начисто забывал о его существовании и в сером полумраке маминой комнаты принимал его за бандита – ведь фигура, замершая столь неподвижно возле спящего человека, равно похожа на стража и на злоумышленника.
А все потому, что у манекена была мамина фигура – один к одному. «На эту штучку поневоле оглянешься», – часто говаривал Дэн Нидэм.
После того как Дэн с мамой поженились, он рассказывал мне про манекен разные интересные вещи. Когда мы переехали в квартиру Дэна в общежитии Академии, манекен, как и мамина швейная машинка, поселились там в столовой, в которой мы, впрочем, никогда не ели. Чаще всего мы питались в школьном буфете, а когда все-таки закусывали дома, то делали это на кухне.
Дэн пробовал спать в одной комнате с манекеном всего несколько раз. «Что случилось, Табби?» – спросил он в первую ночь, подумав, что мама встала с кровати. «Ложись спать», – сказал он в другой раз. А однажды спросил у манекена: «Ты что, заболела?» И мама, еще не успев как следует заснуть, промурлыкала: «Нет, а ты?»
Но самые яркие впечатления от неожиданных встреч с маминым манекеном остались, конечно, у Оуэна Мини. Задолго до того, как нашу с ним жизнь изменил броненосец Дэна Нидэма, одной из любимых игр Оуэна в доме на Центральной улице было раздевать и наряжать манекен. Моя бабушка не одобряла подобной забавы – мы же как-никак мальчишки. Мама поначалу тоже насторожилась – она опасалась за свою одежду. Но потом стала нам доверять: мы брали ее вещи чистыми руками, мы возвращали все платья, блузки и юбки на свои вешалки, а нижнее белье, тщательно сложенное, – в свои ящики. Со временем мама стала настолько снисходительно относиться к нашей игре, что иногда даже делала нам комплименты, – дескать, ей такая комбинация и в голову не приходила. А Оуэн порой приходил в такой восторг от наших творений, что просил мою маму примерить необычный ансамбль.
Только Оуэн Мини мог заставить мою маму покраснеть.
– Я ношу эту блузку и эту юбку уже сто лет, – говорила она. – Но ни разу не догадалась надеть их вместе с этим поясом! Ты просто гений, Оуэн!
– НО ВЕДЬ НА ВАС ЛЮБАЯ ВЕЩЬ СМОТРИТСЯ ХОРОШО! – отвечал ей Оуэн, и она краснела.
Чтобы не льстить в открытую, можно было бы просто заметить, что мою маму, как и манекен, наряжать легко, потому что все вещи у нее или черные, или белые: всё со всем сочетается.
Было у нее еще, правда, одно красное платье, и мы никак не могли уговорить маму носить его. Вообще-то оно никогда и не предназначалось для носки, но я был уверен, что уилрайтовская бережливость не позволит маме отдать его кому-нибудь или выбросить. Она увидела это платье в каком-то шикарном бостонском магазине; ей понравился плотный эластичный материал, понравился глубокий вырез на спине, понравился узкий приталенный верх и широкая юбка – все, кроме цвета. Такой цвет мама терпеть не могла – ярко-алый, как листья пуансеттии на Рождество. Она собиралась, как всегда, воспроизвести его в черном или белом варианте; но до того ей понравился