не избавились от валлийского акцента. Это делало нас непохожими на других, но меня подобные отличия никогда не волновали. Я был сыном фермера, разводившего овец, а не овцой в стаде.
Я часто слышал от родителей, что у меня хорошо подвешен язык. Мать считала меня привлекательным молодым человеком и любила повторять, что своими речами я могу очаровать кого угодно. Я этого не отрицал, особенно когда дело касалось женщин. Скажу так: дела с женами торговцев шли куда успешнее дел с самими торговцами.
Мои занятия напрямую зависели от времени года. С января по май, когда овцы ягнились, мы сбивались с ног. Вне зависимости от того, была ли ясной моя голова или нет, я был обязан до восхода солнца наведаться в хлев и проверить, не появился ли у овец приплод. Ягнившихся овец переводили в хлев поменьше, разделенный на стойла. Их мы называли «ягнячьими горшками». Новорожденными ягнятами занимался отец. Я в это время чистил и пополнял кормушки, менял сено и воду. Мать усердно записывала в дневник количество родившихся ягнят и обстоятельства овечьих родов. Я тогда и писать-то толком не умел. Письму (помимо всего остального, что сделало из меня настоящего мужчину) меня научила Кэролайн. Но тогда овечьей родословной занималась мать. Она тоже была не бог весть какой грамотной, но считать более-менее умела.
Родители любили работать вместе. Это было еще одной причиной, почему отец не возражал против моих частых поездок в город. Мне иногда казалось, что отец и мать соединены какой-то невидимой нитью. Я больше не встречал пар, где бы муж и жена столь сильно любили друг друга и так мало нуждались в выставлении своей любви напоказ. Не требовалось особой наблюдательности, чтобы понять: каждый из них был смыслом жизни для другого. Душа радовалась, глядя на этих двоих.
Осенью мы пригоняли на пастбища к овцам племенных баранов. Они вместе щипали траву и занимались тем, что способствовало появлению новых ягнят. Сами пастбища тоже нуждались в уходе. Изгороди и стены ветшали, их требовалось чинить или строить заново.
Зимой, если погода портилась вконец, мы не выпускали овец из хлевов. Там, в тепле и безопасности, они готовились принести очередной приплод.
Лето было для меня временем наибольшей свободы. У овец наступала пора стрижки. Этим занимались исключительно отец с матерью. Я ездил в город чаще обычного, продавая не мясо, а шерсть. Поездки не были обременительными, и мои визиты в бристольские таверны становились все более частыми. Можно сказать, я примелькался в тавернах в своем камзоле, застегнутом на все пуговицы, бриджах, белых чулках и слегка потертой треуголке. Я привык считать ее своим отличительным знаком. По словам матери, треуголка великолепно сочеталась с моими волосами. (Они у меня очень быстро отрастали и постоянно нуждались в стрижке. Но мне нравился их красивый песочный цвет.)
Именно в тавернах я открыл для себя, что после нескольких кружек эля, выпитых в полдень, мое красноречие обретало силу и легкость. Думаю, ты согласишься, что у выпивки есть свои достоинства.