узоры предопределения, в параллельные линии судеб, в обманчивые блики фортуны. Он бормотал молитвенные формулы и начал раскачиваться. Его качания должны совпасть с движением планет и небесных сфер. Из одержимого духами сегодня он перенесся на орбиту далекого прошлого… Но нет! Это заклятье снять не получится.
Шазде был раздражен его поведением. Эльяс, похоже, тайно был занят разглядыванием некоего соблазнительного зрелища: он вглядывался в брошенные кости, но вдруг, якобы случайно, опаловые шары его глаз закатывались вверх – к бровям, ко лбу – и там пропадали. Руки его вдруг скрючивались, и создавалось такое впечатление, будто его только что выбросили из женской бани, и вот он приземлился в центре этого зала.
Шазде еле сдерживался. Заклинатель потребовал чашу воды – Султан-Али принес. Эльяс схватил ее и глотнул из нее. Его состояние пришло в норму, и он уже вежливо присел и написал текст молитвы разведенным в воде шафраном, почерком кривым и неразборчивым, словно муха вылезла из шафранового шербета и перебирала лапками. Эту молитву он бросил в медную чашу и сказал, что все, кто живет в усадьбе, должны отпить этой воды. Объявил:
– Узел вашей трудности развяжется на кладбище. Вы должны сорок четвергов вносить пожертвование на помин умерших вашего дома.
Написал еще одну молитву и сказал, что ее в первую ночь нового месяца нужно бросить в воду подземного оросительного канала. Знахарь настаивал: если его предписания будут исполнены в полной точности, то вскоре они оставят всех в покое.
Получив большие деньги, Эльяс ушел. Шазде был так раздражен, что – не подходи к нему. И снимающий порчу эликсир пили все, кроме него. А он не понимал, кого он больше ненавидит: живых или мертвых? Пошел прилечь, как обычно делал днем, чтобы проснуться в готовности к пятичасовой вечерней трубке.
По пандусу твое тело на коляске спускают в больничный двор, и это немного напоминает транспортировку бараньей туши на рынке. Потом Каве берет в охапку твое бесчувственное тело и с помощью собственной матери помещает его на сиденье такси. Жена садится рядом с тобой и берет твою парализованную руку, которая не чувствует ничего, даже тепла ее руки – того тепла, которое порой для тебя равнялось жизни; через мягкое рукопожатие она передавала тебе волны своей любви и покоя… Как много ты потерял, потеряв чувствительность!
Тебе кажется, что жизнь освободилась от тебя и идет дальше своим чередом. Впервые ты остался в стороне от всех, словно между тобой и обществом разверзлась глубокая пропасть. Ты всё видишь, но вмешаться не можешь. Смотришь на улицу, а люди спешат туда и сюда и не обращают никакого внимания на этого парализованного; они безразличны, холодны, не замечают тебя. Нет ощущения, что они не досчитаются кого-то себе подобного, что на одного стало меньше в очереди за хлебом, в толпе на пешеходном переходе, среди тех, кто внимательно выбирает спелый арбуз…
Было пять часов вечера, но шазде словно бы и не собирался вставать. А еще не бывало случая, чтобы сон его так надолго затягивался. Он задремывал на полчасика и вставал – бодрый и внимательный; как кошки, у которых три пары