по клавиатуре; на экране быстро росли строки, только что озвученные глубоким русско-греческим контральто.
Потом все семеро (Николаич самым первым) воскликнули:
– Франческо Петрарка! Сонеты и канцоны…
– Сонетов, кстати, – с микроскопической долей издевки протянул Кошкин, – аж триста шестьдесят шесть. Канцон поменьше…
Он не успел озвучить еще одно устрашающее для памяти Валентины число; последняя стараниями Дездемоны издала из могучей (и очень волнующей мужские взгляды) груди ликующий вопль. В коридоре раздался стук подошв – это со всех сторон к месту «ужасной трагедии» спешили служащие отеля. Первым в дверь, открытую служебным ключом, сунул голову хозяин, очень похожий на Николаса (прежде всего почтением, которое он выказывал русским постояльцам). Голова убедилась, что никакого смертоубийств в люксе не происходит; что двое супругов мирно, как голубки, уставились в ноутбуки – каждый в свой – и исчезла. А неугомонная венецианка принялась тыкать пальцем Валентины в экран так мощно, что тот слетел с коленок Кошкиной на пол.
– Вот, – продолжила Дездемона в сильнейшем волнении, – читайте сами. Целых пять лет – с одна тысяча триста шестьдесят второго года по шестьдесят седьмой этот почтенный муж жил в Венеции; можно сказать, по соседству со мной! Летим туда; летим сегодня же!
Благословенна ты, что, берег милый
Мне указав, надеждой обуздала
Пыл буйной страсти – и меня спасла.
– Вот именно, – проворчала вслух практичная и рассудительная Пенелопа, поднимая вместе с Валентиной «волшебный ящик» с ковра, – сейчас тебя, «обузданную надеждой», будем спасать. Сколько времени прошло между этим поэтом четырнадцатого века, и твоим первым появлением в мире? Три века? Четыре? И еще – ты бы дочитала, что тут говорится о Петрарке…
– А что говорится? – женщины опять прильнули общим взглядом к экрану.
Очень скоро из той же груди вырвался печальный вздох, тут же ставшим раздраженным, почти разгневанным.
– Это что же получается, – Валентина выпрямилась в полный рост и подперла кулаками бока (ноутбук снова оказался на ковре), – опять нам какого-то малахольного подсовывают?! Этот самый Петрарка только и делал, что вздыхал, да стишки писал Лауре, даме своего сердца. Больше двадцати лет при ее жизни, и еще лет десять после смерти. А сам даже не притронулся к ней! Да он и сам-то – посмотрите на портреты – вечно в каком-то бабском балахоне завернут. И в сонетах его по большей части одно нытье про смерть, да могилы. Ну, и про любовь, конечно. Но что это за любовь… да он, наверное, ни одной бабы даже за бочок не ущипнул?!
– Нет, – Пенелопа в это время подняла ноутбук, и продолжила чтение, – вон – у него и дочь незаконнорожденная была; она его вместе с мужем и похоронила. Одного дня старичок до семидесятилетия не дожил.
Валентина позволила усадить себя обратно в кресло; грозно и возмущенно попыхтела,