в дорогу несчастного бельгийца. Покушаться на дядьку могли и ливийцы, и кто-нибудь из Руанды (он мудрил с заирцами, а тех поддерживали израильтяне). Но тут сам черт голову сломит. Я лоялен. Из-за войны в Персидском заливе в регионе всё, конечно, бурлит и бродит. Поэтому можно понять и наши власти. Но будь с Леопольдом осторожен: слишком свято он верит в «честь мундира» и в непогрешимость своих работодателей. Он обязательно тебе позвонит.»
– Хорошо то, что хорошо кончается. А всё же невероятно… Какая невероятная история! Что еще за святые отцы? При чем здесь Москва? – недоумевал Мартин Грав, расхаживая по холлу и разводя руками. – Будь добр, Питер, объясни же нам, что всё это значит?
– Вот… Здесь всё написано… – Неловким жестом Густав Калленборн протянул Граву письмо.
Недовольно взяв листки, Грав сел на диван и невидящим взглядом уставился в написанное.
Все молчали.
– Дядьке в Брюссель звонил кто-нибудь?
– Лучше повременить. Он же просит в письме, – сказал Петр.
– С чем повременить?
– Он просит повременить какое-то время, не мутить воду, – повторил Петр. – Если у тебя есть другое предложение, то ради бога…
– Я всё могу понять. Это послание, кстати, тебе адресовано, тебе и решать. Но между нами говоря… Этот дядька, вертолеты, израильтяне… Как в Советский Союз его угораздило умотать?
– В Россию, – поправил Петр.
Но взгляды компаньонов всё же устремились на Грава, будто в этом вопросе и заключалась суть полученной новости.
– Он же русский, – сказал Бротте, переведя взгляд на Петра.
– Да ладно… Такой же, как я китаец! – бросил Грав. – Я как-то ехал в такси, меня вез африканец, черный как черт. Что-то балаболил, необычно рыкая, и я спрашиваю его: «Откуда у вас такой акцент?». «В России, – отвечает, – подхватил. Русский акцент. Я там учился». Так что…
– Смешно – дальше некуда, – сухо заметил Петр.
– Скажу откровенно, я больше ничего не понимаю.., – подытожил Грав.
Своим скептицизмом Грав выражал между тем общее мнение. Петр чувствовал, что это настроение разделяет даже Калленборн, несмотря на то, что его первая реакция была совершенно искренней и даже бурной: тряся копной седых волос, Калленборн рыскал по кабинету, похожий на вставшего на дыбы медведя, и, не находя эпитетов, скалился, тряс лицом, костлявым кулаком больно поддавал Петру в плечо и не переставал бормотать: «Ишь ты, черт! А я-то думал. Бывают чудеса и в наше время…»
Дискуссия возобновилась на следующий день. Во мнениях произошел окончательный раскол. Секретарша Анна, Калленборн и по инерции Жорж Дюваль склонялись на сторону Петра. Но это не мешало Калленборну разводить руками и всё чаще смотреть в пол, как только Грав брал слово, пытаясь вывести всех на чистую воду:
– Я же не говорю, что не могу понять его… У каждого из нас найдется миллион