и двух дочерей, и не было счастливее этого казака человека на всём белом свете. Служить ему пришлось в суровых местах, но Черниговский никогда не боялся трудностей.
«Пущай не вышел в дети боярские! – думал он, ворочаясь с боку на бок. – Однако же пятидесятником стал, имею семью, жалованье, дом, скотину! Что ещё нужно простому человеку для счастья!»
Если говорить начистоту, та давняя обида жгла Никифору сердце, как раскалённая головня. Лет десять назад, когда его вместе с сыном Фёдором и другими служилыми людьми направили в Москву с казной соболиной, написал он челобитную начальству.
«Так, мол, и так! – помнил пятидесятник наизусть каждую букву своего нехитрого послания. – Велите, государи, меня, холопа своего, в вашу государеву службу поверстать против моей братьи, поляков, во что я, холоп ваш, годен!»
Наделённый изворотливым умом, он надеялся, что его, как и других перешедших на царскую службу поляков, со временем сделают сыном боярским.
В Москве енисейский казак свёл знакомство со стрелецким десятником Ярком Твороговым, квартируясь у него в доме.
– Чаю я для сынов своих службы царской! – доверительно рассказал он новому знакомому. – Может, дойдёт моя челобитная до тех, кто мою судьбу решить может!
Однако или затерялась никифоровская бумага, или специально не дали ей ходу… Да что там зря говорить, сколько уже с той дальней поры воды утекло!
Узнав о неожиданной беде своей старшей дочери, горячий нравом пятидесятник сразу же схватился за саблю. Однако он сумел сдержаться и решил действовать иначе.
«Идти открыто против царского воеводы, – подумал Черниговский, сжав зубы, – это всё равно что сразу голову в петлю засунуть! Нет, всякому овощу своё время! Придёт ещё и мой черёд покуражиться над этим самодуром залётным!»
От своего знакомого из приказной канцелярии он знал, что Обухов походил из Владимирской губернии. Лаврентий был пятым сыном мелкопоместного дворянчика, и лишь благодаря связям его жены всеми правдами и неправдами сумел стать воеводой.
«Ох, не его это дело! – подумал пятидесятник. – Когда сам воевода открыто насильничает да ясак гребёт обеими руками, не доведёт это до добра!»
За окном вдруг заливисто запел соловей, и его чудесные трели на некоторое время развеяли все ночные тревоги из сердца Никифора. Неловко повернувшись, он случайно разбудил свою дражайшую половину.
– Чаво ты маешься? – спросила та со сна, прильнув к его плечу горячей щекой. – И мне покою не даёшь! Что же с нами теперь будет, свет ты мой ясный?
– Спи, Меланья! – ответил пятидесятник, погладив её по голове. – Али сама не знаешь – чему быть, того не миновать!
Перекрестившись на темнеющие в углу образа, он закрыл глаза и попытался забыться хотя бы на время. Где-то за стрехой, как будто в успокоение им, завёл свою вечную песню сверчок, словно не замечавший окружавших его со всех сторон людских несчастий и горестей.
Глава III. На Волге-матушке
Если и есть на свете река, которая может передать