же, – с удивлением заметил Камень, – а мне казалось, что она к матери несколько прохладно относится, с детства ее дурищей называла, курицей безмозглой.
– Не, – Ворон снова мотнул головой, – она ее любила. Хотя обзывала, конечно, по-всякому. Но любила очень сильно. И знаешь что она Любе на похоронах сказала? Я, говорит, всю жизнь буду благодарна маме за то, что она была такой, какой была, и в детстве обращалась со мной так, как обращалась. Потому что это заставило меня научиться сопротивляться, и эта наука мне очень пригодилась в жизни. Я перестала бояться неудач, я никогда не боялась критики, потому что с детства привыкла к тому, что меня шпыняют и считают уродом. И если бы я не стала такой, какой стала, моя жизнь не сложилась бы так, как она в конце концов сложилась. А сложилась она очень и очень счастливо. У меня есть любимая работа, которая у меня хорошо получается, и есть любимый человек, который тоже меня любит. Больше для счастья мне ничего не нужно. И все это у меня есть только благодаря тому, что мама вырастила меня такой, какой вырастила. Я даже за «оскомылок» ей теперь благодарна, потому что с детства приучалась к оскорблениям, и теперь меня ничто не берет. И так горько плачу я потому, что поняла это только сейчас. Если бы поняла хоть чуть-чуть раньше, я бы обязательно маме это сказала. А теперь она так никогда и не узнает, что я все поняла и очень ей благодарна.
– А генерал наш как себя вел?
– Ты насчет Тамары интересуешься?
– Ну да. Ясно, что он по жене горевал, все-таки сколько они вместе прожили-то? С сорок третьего по семьдесят восьмой – это выходит тридцать пять лет, не кот начхал. А вот с Тамарой-то как?
– Никак. Он делал вид, что не замечает ее. Не разговаривал с ней, не обращался, а когда она к нему обращалась – не откликался. На похоронах это было как-то незаметно, там никто особо друг с другом не общался, а на поминках он уж постарался, чтобы никому ничего в глаза не бросалось. Ты знаешь, что он сделал, этот генерал? Ни в жисть не догадаешься! Он попросил Любу, чтобы та посадила Тамару на другом конце стола, тогда незаметно будет, что он с ней не разговаривает. В общем, ужас! Вот ведь характер, а? Такой день, такое горе, а он помнит, что выгнал Тамару из дому и что она теперь ему не дочь. Другой на его месте примирился бы, обнялся бы с дочерью, расцеловался, простил, а этот – нет. Кремень.
– А по-моему, просто самодур, – флегматично заметил Камень.
– Надо ехать выбирать гроб, – монотонно твердила Люба, – и место на кладбище тоже нужно организовать. Я не представляю, как это – выбирать гроб для мамы. Я не смогу. Тамара, ты со мной поедешь?
Тамара ничего не отвечала, только плакала, уткнувшись в ладони.
– Вам ничего не нужно делать, – твердо сказал Родислав. – Место на кладбище организуют люди Николая Дмитриевича, они этим уже занимаются. Если вы дадите добро, они выберут гроб, обивку, венки – все, что полагается. Так принято, все же понимают, как вам трудно этим заниматься.
– Так нельзя! – Люба хваталась за голову. – Это же наша с Томой мама, как мы можем доверить такие хлопоты чужим людям?