этих историй хватает в телевизоре.
– …Для Клауса самое мучительное было то, что он предавал своего друга Оппенгеймера, – упрямо продолжал Антон. – Тот ведь за него поручился… Помог устроиться. Клаус рисковал жизнью и ставил под удар Оппен…
Магда заявила, что уходит к себе в номер.
– Как тебе не стыдно! Я, значит, должен дочитать твоего Шпеера, а ты…
– Сравнил.
– Вот именно, я хотел сравнить… Шпеер – нацист, сукин сын, а Фукс – это истинный подвиг таланта.
– Всё, я ухожу.
Повернулась и пошла к лифту.
За соседним столиком засмеялись. Там сидели двое мужчин и женщина. На столе стояли бутылки пива. Мужчины, улыбаясь Антону, подняли свои бокалы.
– Смешно? – спросил Антон. – Ничего смешного. Что вы знаете про Клауса Фукса? Ничего. А он четырнадцать лет отсидел. За то, что помог России. И хоть бы спасибо получил. Бесчувственные вы все, стыдно.
– Оставь нас, парень, – сказал молодой немец в модном серебристом пиджаке. – Соблюдай себя. Не нарывайся.
– Ему памятник надо поставить!
– Ну и ставь.
– Пьянь, – сказал другой, постарше, в очках.
– Что за народ, – возмутилась женщина. – Уходите.
– Нет, вы послушайте. Фукс спас Россию. Нам бы несдобровать. Как же можно так? И нам, и вам несдобровать.
Мужчины поднялись, взяли Антона под руки, потащили через холл к выходу.
– Иди-иди, мы заплатим, – успокоил его тот, кто постарше.
Они довели его до выхода, передали швейцарам, те вывели на улицу.
Утром перед работой Антон заехал в гостиницу. Магда не сразу открыла дверь. Она была в халатике.
– Прости меня, – сказал Антон.
Она впустила его, села в кресло, поджав босые ноги.
– Подвиг Фукса не давал мне покоя, – сказал Антон, – всё хотелось привести его в пример в противовес твоему Шпееру. Я думал, что тебе интересно сравнить…
– Нет, мне не интересно, – сказала Магда.
– Почему?
– С Фуксом мне всё ясно, как дважды два. Без проблем. Коммунист. Они фанаты.
– Мне со Шпеером тоже всё ясно – нацист.
– Да, тут мы расходимся.
– Ни за что! С какой стати! Чтобы из-за этой политики, да Фукс с ней, я тебе их всех уступаю.
Примирились, всё как будто уладилось, но какая-то трещинка осталась.
«Пишет она что-то о дяде, о Шпеере, вот и ладно, – думал он. – Это всегда поглощает. У человека должно быть что-то, кроме работы, кроме семьи, что-то своё, самое сокровенное, пища для души, у неё такое есть. И это стоит публиковать».
«Надо было хотя бы посочувствовать ей. Всё же он сухарь, давно заметил, что сухарь, и всё чаще бывает сухарём, продукт чёрствого, холодного постсоветского общества, у нас кончилось милосердие, началось обогащение. Технари».
Когда она рассказывала про того лейтенанта, она дотронулась до его руки, рука её была горячей, кажется, это её манера