кто-то и долго говорил проникновенным, тихим голосом, что она должна ради сына…
Маша их почти не слушала. Она же знала, что их визит – это тоже работа. И они про нее – Машу Гаврилову – сразу забудут, только выйдут за порог их густозаселенной коммунальной квартиры. И про Гаврюшку ее тоже забудут. Они про него, может, и не помнили вовсе. Не помнили, как забирали его. Как отрывали его маленькие пальчики, оказавшиеся на редкость крепкими и цепкими, от Машиной кофты. Как пытались перекричать его отчаянный рев, как волокли его на руках к машине с решетками.
Как преступника!!! Неужели другой машины не нашлось, кроме этой ужасной – безликого серого цвета с тугими беспощадными решетками на крохотных оконцах?
Ее Гаврюшку увезли на этой страшной машине, спрятав его от нее и от всего мира за страшными решетками. И ей уже никогда не вернуть его себе, никогда! Не вырвать его из-за этих стальных прутьев, переплетенных крест-накрест поганой судьбой.
Мало того что она не прекратила пить, так теперь его еще и усыновить решил кто-то очень умный, сильно правильный и жутко обеспеченный.
Вдруг охотник выбегает, прямо в Зайчика стреляет…
Выстрелили не в ее Зайца, выстрелили в нее – в Машу Гаврилову. И этим выстрелом убили наповал. Убили, убили, спорить нечего! Ее теперь и водка не берет, и дым табачный вдогонку с ног не сшибает. Она пьет, пьет, курит, курит, а все трезвая. На нее даже собутыльники дуться начали и наливать стали меньше. Чего, говорят, добру даром пропадать.
Это она точно померла. Была бы она живой, разве такое было бы возможно? Она раньше с трех стаканов и двух сигарет с табуретки замертво падала. А теперь сидит себе и смотрит и, главное – видит всех и все. И увиденному неприятно удивляется, что самое страшное!
Видит, какой старой и задрипанной стала Верка Носуха, прозванная так за перебитый ее любовником нос, сильно смахивающий после перелома на раздавленную сливу. А школу заканчивала вместе с Машей в десятке районных красавиц. Это Маша никогда супермоделью не была, а Верка блистала. Теперь вот с перебитым носом, сизой кожей, без передних зубов и с двумя сломанными ребрами слева, которые каждое утро ноют у нее так, что она орет во все горло.
Валерка из соседнего дома – фамилию его Маша даже не помнит – тоже урод уродом. Высоким был, кучерявым, фартовым, а теперь спина – колесом, лысина в полчерепа и в постоянных попрошайках.
Все теперь Маше заметнее как-то стало после того, как душу из нее вынули и сожгли на медленном огне. Заметнее, противнее и бесполезнее.
– Зачем мы пьем, а, ребята? – вдруг спросила она дня четыре или пять назад, когда в последний раз с ними собиралась на верхнем этаже у Верки Носухи. – Толк-то какой?!
– Ты дура, что ли, совсем стала?
Она не поняла тогда, кто откликнулся на ее вопрос вопросом, но уставились на нее, как на сумасшедшую, все, кто там присутствовал.
– Почему дура? – Маша пожала плечами, исхудавшими за последние месяцы до такой степени, что старый серый джемпер с вырезом