Зоя регулярно организовывала выставки. По непонятной женской прихоти единственным кто видел её небезынтересные картины с замысловатыми сюжетами был её муж, следователь прокуратуры Борис Самуилович, из, не по-еврейски, простой семьи, которого в близком кругу называли не иначе как Борюсик. Он же был единственным слушателем музыкальных произведений Бетховена, Моцарта, Шуберта… и отрывков из поэм Гёте и Байрона на языке оригиналов. Зато аплодировал любимой жене любимый муж за десятерых, а за его «браво» в прозрачной на звук «хрущёвке» Зое частенько, но осторожно, выказывали неудовольствие соседи с первого по пятые этажи.
– Борюсик, твоё «браво» делает соседям головную боль, – проговорила жена, привычно иронизируя над манерой разговора закадычного друга мужа, Менделя Каца. – Они таки немного портят мне нервы.
По причине, покрытой беспросветным мраком, неисправимый бабник и холостяк Мендель спешно выехал из Одессы в Каинск и вскоре возле опрятного подъезда дома, расположенного на одной из центральных улиц города, стала заметна мышиная возня с криминальным душком. Мелкие воры сбывали Менделю антиквариат, крупные приобретали его у Каца. Одессит стал незаменимым звеном в криминальной цепи города, а гешефт позволял новоиспечённому подпольному антиквару жить на широкую ногу.
– Зося, направляй их нервы ко мне, и я вырву их с корнем, – подыграл Борюсик жене.
– Вот поэтому ко мне, Борюсик, как к доктору, а к тебе только на пушечный выстрел.
– Ладно, твой единственный зритель, как Адам, осознал всю глубину своего грехопадения. Он больше не будет сотрясать пятиэтажную «голубятню» возгласами восхищения в адрес своей искусительницы-Евы, – патетично заверил Борюсик Зосю.
Именно эта красивая еврейская женщина подарила жизнь маленькому чудовищу, которое ни разу так и не взяла на руки. Не то, чтобы ребёнок был безобразен, хотя выглядел он, и в правду, предельно жутковато. Огромная голова и туловище, длинные руки и ноги, немигающий гипнотический взгляд, не по-детски большое «хозяйство» и редкие, длинные рыжие волосы по всему телу в совокупности делали его больше похожим на маленького примата, чем на человеческого детёныша. Но главное, новорождённый был чудовищно-спокоен и ужасно-сообразителен.
За всё время нахождения в роддоме младенец заплакал только один раз и то после того как непонятно откуда в палату ворвался разъярённый огромный пёс с торчащим в холке шприцом. За ним вбежал, мягко говоря, испуганный врач. Животное рухнуло в метре от кроватки ребёнка. Вот тогда и раздался оглушительный, нечеловеческий плач, больше похожий на крик.
Когда мальчика намеревались поднести к Зое Израилевне, она начинала вопить до изнеможения, а затем бормотать бессвязные слова на иврите. Но перед самой смертью мать неожиданно загробно-спокойно попросила принести ей ребёнка.
– Армиллий, – печально прохрипела женщина и испустила