(неужели здесь хоронили христиан?), просто камни, сложенные поверх ямы «гробничкой». Могил было несколько сотен, но некоторые из них практически ничем не выделялись из окружающего пейзажа. Африка скрывала своих мертвых в собственном чреве.
Погост.
Империя.
Школа.
– Что ты ей рассказал? – переспросил Сергеев, хотя это теперь не имело никакого значения.
Шаги Плотниковой уже провалились в колодец старого подъезда, опутанный лестницами и коваными решетками перил, и замерли в опустевшем дворе.
Ее «фольксваген» мигнул стоп-огнями, спускаясь с бордюра, качнулся на пружинах подвески, как морячок, ступивший на твердую землю, и, зажужжав мотором, скрылся из виду.
«Вот и все. У тебя больше нет тайн, Сергеев. Эта была последней».
И еще…
Этот человек, сидящий в их квартире, из которой никогда не выветрится запах гвоздики и духов «Опиум». Самый близкий враг, пришелец из прошлого, покойный коллега, друг и спаситель.
Учитель.
Или если применить правильное, рычащее и бездушное словечко – куратор.
– Что я ей рассказал? – повторил Мангуст. – Я рассказал ей то, что ты сам никогда не рассказывал. О тебе. О твоей семье. О твоей работе. О ее специфике. Увлекательный рассказ получился! Ты ведь у нас личность неординарная. Убивец с душой и принципами. Редкая разновидность – искренне плачущий крокодил. Тебе, глупому, надо бы самому такое женщинам преподносить – отбоя не будет. Барышни – они на пороки падки. Девочки любят плохих мальчиков, поверь опыту! Зачем ты от своей пассии скрывался – вещь необъяснимая есть! Впрочем, могу сделать Виктории Андроновне комплимент – о многом она таки догадывалась. Да и ты, Умка, если не кривить душой, маскировался на редкость бездарно. Лез из тебя Рембо во все стороны – мне, как твоему преподавателю, – просто любо-дорого смотреть! Сплошные закрепленные рефлексы. Все-таки старая школа – великая вещь! Нынче так не учат. И некому, да и некого!
– А ты все это время следил за мной? Невидимый и великий?!
Мангуст фыркнул. Фыркнул так же, как делал это много лет назад, когда кто-нибудь из курсантов говорил явную глупость.
– Вот еще! Считаешь, что у меня других забот не было? У меня, Сергеев, работы – хоть завались! Мир, знаешь ли, постоянно нуждается в том, чтобы его спасали и чуть-чуть направляли в нужную сторону…
– Добрым советом?
Смех у куратора был неприятный, ухающий. Так могли бы смеяться уэллсовские марсиане или сытые упыри из готических романов.
Сергеев силился вспомнить, вызывал ли у него Мангуст такое дискомфортное чувство при общении в прошлом, или оно появилось только сегодня, – и вспомнить не мог. Ощущение было настолько сильным, неприятным и – до странности – привычным, что, казалось, оно существовало долгие годы.
– Это уж как получится… Когда добрым, а когда и не добрым! – протянул Мангуст, отсмеявшись. – И что считать добрым советом, господин советник? Тонкая это материя, что есть «доброта»! Но ход твоей