единственное уточнение, внесенное королем Генрихом. Когда Сомерсет спросил королеву, какой путь избрать для въезда в столицу, глаза короля на мгновение словно оживила искра памяти.
– Я бы въехал через ворота моего отца, – робко промолвил он.
Речь шла о Мургейте – воротах, пробитых в заматерелой римской кладке еще до того, как Генрих появился на свет, поскольку дороги на север вконец запрудили повозки и людские толпища, и с каждым годом положение усугублялось. Генри Бофорт одним лишь взмахом головы отдал свежий приказ, и передовые ряды перебрались на Мургейтскую дорогу – тоже насыпную и местами такую мягкую, что там могла бы увязнуть лошадь со своим седоком. Строилась она на лондонские подати и содержалась вполне сносно, а зимой так и вовсе была сухой. Переход к Мургейту дался вполне удачно. Вот впереди показались уже и сами ворота…
На городской стене виднелись солдаты из лондонского гарнизона. С расстояния полумили они смотрелись темными пятнышками. За годы, проведенные в Англии, Маргарет покидала Лондон и возвращалась в него множество раз, отлучаясь прежде всего в замок Кенилуорт, свое сокровенное прибежище в самые лихие времена. Не было ни единого случая, чтобы эти ворота до заката бывали закрыты, как сейчас. Брови королевы насупились. Она взглянула на своих ехавших рядом лордов, ожидая, что те скажут и как отреагируют.
Роль распорядителя взял на себя Сомерсет, послав вперед строя гонцов, а ход остальной колонны, наоборот, замедлив. У посланных в ушах звенели приказания, отданные разъяренным голосом болванам, которым хватило ума закрыть ворота перед самим королем. Маргарет, вытянув шею, смотрела с седла, как посланцы в тени стены взволнованно обмениваются жестами с теми, кто наверху. Те свешивались и тоже что-то поясняли. Оставалось лишь в смятении моргать: гигантские створки из дуба и железа оставались закрыты. Больше королевская армия топтаться на месте не могла. Маргарет в растущем гневе наблюдала, как посланцы скачут назад и что-то докладывают с недоуменным видом. На расстоянии было видно, что лица их рдеют. Примерно такой же цвет проступил и на скулах Бофорта, когда он, выслушав, направил своего коня к королеве. Подъезжая к ней, Сомерсет сердитым взмахом приказал всем рядам остановиться.
Передний ряд и лондонскую стену разделяла какая-то сотня ярдов, но гигантские створки оставались незыблемы.
Эдуард Йоркский плотней запахнулся в плащ, уже загодя серчая. Его призывали обратно к исполнению своих обязанностей – то, что для него ощущалось петлей на шее. Впервые ее затягивание Эдуард ощутил, когда в Уэльсе его нагнал главный дворецкий отца, который пережидал три дня, пока Йорк поносил и проклинал его (гореть в аду было самым скромным из пожеланий). Хью Поучеру, седовласому линкольнширцу, на вид было лет шестьдесят с гаком, хотя точно не скажешь. При распекании поджарый, жилистый распорядитель выглядел пресно, почти болезненно – так, будто б он языком гонял по деснам осу, рассчитывая в какой-то момент ее выплюнуть.