меня плач. Кто-то ревел в голос, с подвываниями, но далеко, снаружи, не то в саду, не то и вовсе в лесу. Прислушавшись, я понял, что плачет женщина, да не одна, а две сразу. Я помотал головой, чтобы привести себя в чувство, вспомнил печальные обстоятельства нашего ночлега, огляделся по сторонам в поисках Лаюки. Гуриг по-прежнему спал на своем матрасе, у противоположной стены мирно посапывал Моти, а вот ни нашей телохранительницы, ни хозяйки в хижине не было. Проклиная все на свете, я кинулся в сад.
Там было темно, да так, что и глаза открывать не имело смысла. Небо затянуто тучами, ни тебе луны, ни даже звезд. Но плач стал громче, и я побрел к источнику этого печального звука, то и дело натыкаясь на древесные стволы. Под одним из деревьев я и нашел обеих женщин. К моему несказанному изумлению, они сидели обнявшись и рыдали дуэтом. Мое появление их не успокоило, а кажется только пуще раззадорило. Вцепились друг в дружку, как сестренки на невольничьем рынке, глядеть больно.
– Что стряслось? – спросил я. – И почему меня не разбудили? Лаюки, мы же вместе собирались…
– Прости, – сквозь слезы пробормотала Лаюки. – Илка попросила тебя не будить.
Ага. Значит «Илка». Гляди-ка, подружились, кто бы мог подумать… Я обдумал ситуацию и понял, что эта скороспелая девичья дружба мне очень не нравится. Почему – фиг знает. Не нравится, и все тут.
– Я решила: ладно, действительно, я и сама справлюсь, если что, – захлебываясь плачем объясняла Лаюки. – Но тут, в общем, не с чем справляться. Теперь нам уже никто не поможет. Это… Это так грустно и страшно!
Глядя на ее зареванную мордашку, я окончательно убедился, что творится неладное. Все же Лаюки – не избалованная барышня из знатной семьи, для которой самые великие душевные потрясения – смерть престарелой болонки, да посещение поэтического вечера в трактире «Трехрогая Луна». Она как-никак личный телохранитель Короля, дочка и ученица одного из величайших воинов в истории Соединенного Королевства. За несколько дней совместного путешествия я успел убедиться, что ее невозмутимость и здравый смысл выше всяких похвал, разве только мой коллега, сэр Шурф Лонли-Локли мог бы с нею потягаться. Но Шурф обычно держался строго и даже сурово, а Лаюки приветлива и весела как птичка, поэтому ее уравновешенность, пожалуй, впечатляла меня даже больше.
Впрочем, что там меня впечатляло, а что нет – дело десятое. Факт остается фактом: та леди Лаюки, которую я знал, не могла вот просто так, ни с того ни с сего, рыдать в три ручья на груди у малознакомой государственной преступницы, только что успешно покусившейся на Королевский рассудок. Тем более ничего непоправимого не случилось: все мы пока что живы и здоровы, а трезвый ум и память – дело наживное.
– Лаюки, – строго спросил я, – с какой радости ты так ревешь? Что случилось?
– Ты не представляешь, сэр Макс, – прошептала она. – Такое… такое… такой ужас! Представляешь, кроме нас никого не осталось во всем Мире! Ни единого человека. Пока мы тут бродили по лесу, все умерли: и в Соединенном Королевстве, и на других