не был интровертом, как тогда выражались. Возможно, я приписывал ему свои собственные черты или недостатки – в человеке замечаешь обычно то, что в той или иной степени присуще тебе самому. Так или иначе, уже вскоре для меня стало ясно, что он воплощает в себе тот самый тип «степного волка», в его более современном варианте, о котором слышали все, но редко кто видел его воочию.
Вертягин был абсолютно сложившимся типом человека-одиночки, который никогда и нигде не смог бы почувствовать себя удовлетворенным, потому что неудовлетворенность – это в природе человека. Но в то же время он никогда не стал бы требовать от жизни чего-то большего и уж тем более не стал бы требовать от других, чтобы они думали или жили так же, как он. На первых порах знакомства эти качества прельщают. Но позднее всегда чем-то отталкивают. Наверное потому, что начинаешь подозревать за всем этим душевный холод или какую-нибудь, пусть утонченную, разновидность эгоизма, а к эгоизму привыкнуть по-настоящему невозможно.
Вскоре я уяснил себе и другое. В жизни Вертягина наступил переломный период, со всеми вытекающими отсюда последствиями: метания из стороны в сторону, потребность «махнуть на всё рукой», «начать с нуля». Мне думается, что кризис настиг его с некоторым запозданием. Обычно это происходит в менее зрелом возрасте. Но подобная заторможенность была вообще типичной для французов, приезжавших в те годы в Москву, это подмечали многие. Почему именно для французов – объяснить мне не по силам. Заезжие идеалисты, вроде Петра, казались приотставшими в своем развитии избалованными недорослями, что объяснялось, разумеется, чрезмерно тепличными условиями жизни у себя на родине. Но только ли этим?
И чтобы картина была более-менее полной, остается приписать Петру наличие здоровых внутренних позывов к чему-то новому, потребность в переосмысливании себя. К этому непременно подталкивало гостеприимство и общительность русских людей того круга, с которым он поддерживал отношения в Москве. Потребность в переоценке пробуждала наверное и сама возможность оказывать услуги ближнему, и не когда-то там, а сегодня, прямо сейчас, причем совершенно конкретным людям, которые действительно нуждаются в помощи. От этой возможности – помогать! – голова у многих шла кругом.
У любого иностранца, попадавшего в те годы в Россию, даже у самого непредприимчивого, вдруг появлялась возможность почувствовать себя героем дня. И даже если предположить, что за всем этим скрывались, как всегда, иллюзии, что знать о себе давали обыкновенные колониальные атавизмы, которые нет-нет да закрадывались в душу рядового западного гражданина, имевшего возможность проводить параллели между Россией и третьим миром, уж очень они бывали навязчивыми – главным образом, из-за простодушия и неизбалованности среднего русского человека материальным изобилием. И даже если всё это упиралось в плачевные заблуждения – в иллюзию