поэзия начала двадцать первого века настроениями поэтов века Серебряного? Та же растерянность, то же декадентство, тот же аморализм.
– Но истинная поэзия, – оторвался от шницеля бритоголовый, – всегда вне морали. Стихия образов не поддаётся моральной регламентации.
Допив чай, Костик поднялся из-за стола, колеблясь, не прихватить ли с собой пару кусков хлеба. Впрок. Но, не зная, как к этому отнесётся Элина, отверг эту идею. Он уже шёл к выходу, когда услышал сзади отчётливый басок бритоголового:
– Вон мальчик, заработавший себе на ужин. Он снова пошёл к девочке – зарабатывать завтрак. Из чего следует: стихия человеческих отношений тоже не поддаётся регламентации.
Смысл фразы дошёл до него не сразу, и, только подойдя к гостиничному корпусу, он ощутил саднящую боль. Будто его ткнули в спину чем-то железным. Элина ждала его у крыльца («Всё в порядке?»). Скользнув взглядом по его лицу, уточнила: «Тебе там не нахамили?» И, услышав в ответ «Нет-нет», взяла его под руку («Перед сном положено гулять»). Впереди, в тусклом фонарном пятне мелькнули идущие навстречу старушки, любительницы телевизора, и Элина резко свернула в боковую аллею («Ненавижу старость»).
Подмораживало. Похрустывал под ногами снег. Вверху, над тёмными сосновыми кронами, победно сиял изогнутым лезвием месяц. Он вспарывал прозрачную облачную пелену, ликовал в черноте звёздной ночи, то тускнел, то снова наливался серебряным светом, мчась сквозь облака в неведомое куда-то. Элина остановилась, глядя вверх. Продекламировала:
– «Куда ж нам плыть?»
Они стояли рядом, любуясь месяцем, и Костик сказал:
– Похоже на свободную ладью… Да?
– Скорее – на чёлн. Лунный чёлн.
– Будто из серебра сделанный.
Они пошли дальше, и Элина в такт шагам произнесла:
А лунный чёлн из серебра
пересекает бездну ночи…
Звучит?
– Звучит. Это тоже – Валерий Брюсов?
– Нет, это уже я. Только что.
– А дальше – как?
– Сама хотела бы знать…
Навстречу им, на повороте аллеи, прорисовалась шумная группа застольных полемистов («Ну этих-то я просто презираю!»).
Пришлось снова свернуть. Но вслед катился, настигая их, клубок хмельного спора. Солирующий басок запальчиво выкрикивал: «Господа, скажите мне, можно ли, например, Пушкина назвать моральным? А Лермонтова? А Некрасова? Если, конечно, вы знакомы с некоторыми фактами их биографий…»
– Он говорит об этом уже лет десять, – зло прокомментировала Элина выкрик бывшего мужа. – Ему теперь там, в Ганновере, кажется, что грехи великих делают его паразитарную жизнь светлее. Он все эти годы бездельничает на пособие, а перед поездкой в Москву выклянчивает подачки у разных фондов… Надо же здесь пустить пыль в глаза собутыльникам!..
В холле мерцал телевизор. Возле него в глубоких креслах дремала скульптурная группа, состоящая из нагулявшихся старушек и дежурной, на коленях которой угнездился всё тот же кот.
Войдя в номер, Элина выгрузила из рюкзачка на диван пачку журналов, томик Борхеса («Развлекайся»),