а просто Лесбиянка.
4.
Несколько лет одиночества не прошли для меня просто так. Они, конечно же, оставили глубокий след в душе. Я его ощущала, как невидимый шрам на коже, как некую неуловимую ущербность. Походка моя стала неуклюжей, как будто я с трудом передвигаю ноги. И во всем образе моем сквозила какая-то неловкость. Каждый день, каждую минуту я чувствовала огромную вину за свою одержимость, за предательство, за боль, которую доставила своим родителям. О своём не рождённом ребенке я не думала вовсе – это был тошнотворный плод, доказательство моего падения и моей испорченности.
К концу обучения в колледже я стала изгоем, одиночкой, неисправимым синим чулком. Мои серые одежды, старые кеды, уродливые очки, затянутые в тугую косу волосы, и вечно срывающийся извиняющийся голос не вызывали желания общаться со мной. Если бы они только знали, что творится у меня в душе, у меня в голове!
Мой страшный мир был внутри – отчаяние, безысходность, вина и беспомощность… Я извинялась за все: за то, что имею отдельную комнату, за то, что родители кормят и обеспечивают меня, и платят за обучение, и заботятся обо мне, и терпят меня. Я стыдилась себя и извинялась за то, что живу…
На выпускной вечер я не попала. Туда нельзя было прийти в джинсах и кедах, а в платье я себя чувствовала просто голой. Мне казалось, все поймут, какая я низкая проститутка, если увидят меня в женственной одежде. Особенно, если я распущу свои густые волнистые волосы, сниму очки… Но мама настаивала, чтобы я получила диплом, как и все, на банкете. Платье мне купили глухое и черное, закрывавшее большую часть моего тела.
Я с интересом разглядывала себя в зеркало – крутой изгиб бедер, полная грудь, длинные прямые ноги … Как красиво! Какой я могла быть счастливой, если бы не была моральным уродом! Какая жуткая ирония судьбы: будучи душевным инвалидом, испорченной порочной лгуньей внутри, снаружи я была красавицей… Я одела туфли на каблуках, распустила волосы, прошлась по коридору, копируя походку манекенщиц, круто развернулась и застыла перед зеркалом, уперев одну руку в бок, а другую закинув за голову.
– Репетируешь? – услышала я насмешливый голос отца. Он наблюдал за мной в приоткрытую дверь из родительской спальни. Мне стало стыдно за то, что рассматриваю себя.
– Папа, я … – перед глазами у меня все плыло. Я не могла произнести ни слова от смущения и страха, а еще от отвращения к себе. Отец наблюдал за мной с интересом, пристально вглядывался в мое лицо, как будто выискивая там признаки и показатели «того самого», что он ненавидел.
Накануне выпускного вечера мне стало дурно. От страха меня трясло, я не могла ни есть, ни спать. К утру, после нервной бессонной ночи, я выглядела очень плохо. Лицо стало землистым, руки мои тряслись, и я перевернула чашку с утренним чаем.
– Так не пойдет, – сказал отец, – нужно вызывать скорую. Старый телефон стоял на тумбочке в прихожей. Пять шагов. До него было всего пять отцовских шагов… И он уже повернулся, намереваясь пройти к телефону.
– Не