во-первых, как правило, включают в себя акт насилия, а во-вторых, само воспроизведение каждого такого сообщения сопровождается резонерской реакцией, по сути, манифестирующей «нравственное превосходство» – иначе говоря, символическую власть – субъекта:
Зверское убийство
Четырех невинных человек
Произошло вчера на улице Берсеньевской
Есть такая
В Москве
И все из-за квартиры
Проживало там четверо —
Осталось двое
Переедут на другую жилплощадь
Кому же достанется квартира
Политая столь многой кровью?
Свел счеты с жизнью прямо в тире
Двадцатилетний юноша
Приставив пистолет Марголина
К виску
И выстрелил
Оставил лишь записку:
Мама, я ухожу, прости!
И ушел
А мама – прощай его
Пока доктор измерял пульс
У 76-летнего пенсионера
Фельдшер рыскал по квартире
Потом пенсионер заметил
Что сервант открыт
И пенсия исчезла
Такая нынче вот медицина
В чем-то неплоха
А в чем-то – просто ужасна
Путем серийного повторения этого приема Пригов превращает саму резонерскую реакцию в необходимую часть «спектакля насилия» (если воспользоваться выражением Ги Дебора). Недаром в отдельных стихах погружение в поток новостей провоцирует ментальное превращение «человека новостного» не то в жертву, не то в преступника:
Уже дрожащим дряхлым стариком лет восьмидесяти
Ему горько-прегорько припомнилось
Как его, лет уж двадцать-тридцать назад
почивший дядюшка
В далеком-предалеком детстве
Домогался и домогался его
И он бросил разыскивать чью-то могилу
Разрывая ее старческими скрюченными пальцами
И вдруг представилось, что он все перепутал
Что это он в чужом детстве
Домогался тельца собственного племянника
И вот он теперь почти уже расслабленным скелетом
Забился