исключительно так называемыми Nouveautés, т. е. модными тканями, бельем, украшениями и всем, что касалось внешнего лоска. Здесь мы отчетливо видим, что характерный облик Парижа в значительной мере определялся торговлей такими предметами и аксессуарами, как птичьи перья, шелковые цветы, кайма. А уж если зашла речь о роскоши и светскости, то можно было бы указать на “высокую моду” в качестве части вместо целого, если бы при этом мы не упускали из виду структурное подобие “между полем производства одной особой категории предметов роскоши, а именно модных товаров, и полем производства другой категории предметов роскоши, а именно – легитимных культурных товаров, таких как музыка, поэзия, философия и т. д.” (Bourdieu 1993: 187). Светский габитус, если это не причуда, должен был бы распространяться, хотя бы в тенденции, на все сферы культуры. И в самом деле, для исследователя, интересующегося реконструкцией вкусовых ландшафтов, Париж, где вкус и интеллект сливаются воедино, представляет собой чуть ли не идеальный пример ландшафта, пронизанного разными проявлениями утонченности. Поэтому необходимо обращать внимание на достижения “искусств” в самом широком смысле этого слова – от “декоративно-прикладных” до “искусства жить красиво”. Симптоматичным мне кажется и то, что там, где в немецком языке мы говорим о культуре (Tischkultur – “культура поведения за столом”), во французском говорят об искусстве (art de la table – “искусство поведения за столом”). Париж не в последнюю очередь представляется таким светским потому, что этот город – обитель и “высокой моды”, и “высокой философии”; здесь существует не только светская мода, но и светская литература, и светская философия. “Утонченность” и “вкус” образуют здесь две стороны одной “элегантной жизни” (vie élégante) как наивысшей формы самопрезентации. Именно игровая сфера этой “элегантной жизни” собирает вместе “аристократов духа, аристократов власти и аристократов коммерческого усердия”, как писал Бальзак, в котором мы имеем полное право видеть собрата Бурдье, анализировавшего общество. Кстати, – и это кажется мне очень показательным – оба они писали о светской моде. Статья Бальзака “Об элегантной жизни”, которую он написал для великосветского журнала “La Mode”, содержит в себе мысли, например, о гармоничности как принципе элегантности – и подобные же рассуждения мы находим в работе Бурдье о “тонком различии”. Не случайно Бальзак говорит об “аристократии” духа, власти и коммерческого усердия. Парижская культура, пишет Серджо Бенвенуто, – это популяризированная аристократия (Benvenuto 2004), и даже парижское простонародье сознает исключительность своего положения. Не случайно, когда говорят о модных фирмах, их называют “домами” моды, указывая тем самым на происхождение, которым они обязаны аристократии. В общем, здесь по-прежнему сохраняется изысканность манер городской аристократии XVIII столетия, задававшей тон всей Европе (Fumaroli 2003).
По мнению Бурдье, одна из причин, по которым нельзя обойтись без понятия габитуса, заключается