через пару погожих деньков и нижние деревни приступили к пахоте. С высокого заднегорского угора их видно далеко-далеко, насколько хватает глаз…
II
Только Егор Валенков никуда не торопился, словно не весна-красна, не горячая пора. Сидел себе в избе на лавке у низкого окошка, густо дымил самокруткой.
Встал, кряхтя, прошел в угол, сплюнул в лохань. Вернулся на прежнее место.
Тощий, сухой, с длинными, как палки, болтающимися руками, он был столь нюхл и нерасторопен, что баба его Анисья, горячая на работу, бойкая и нетерпеливая, ела поедом непутевого своего:
– Чего не шевелишься, на все-те на булести! Пашут ведь люди, а ты, смотри-ко, палец о палец не колонешь…
– Не еберзи! – ярился Егор. – Сыро еще… По угору-то, может, и ничего, а там, внизу-то, у Портомоя, сыровата земля, вчерась щупал ходил. А как не вырастет ничего, вот тогда я погляжу…
– Это на нашей-то земле не вырастет? – кипятилась Анисья. – Повернул к солнцу – через полчаса пыль пойдет! Сыро, ишь, ему, щупал он ходил! До седин дожил, а все про щупанья. Навязался на мою голову…
– Да не квокчи ты! – не в шутку ухнул Егор и рубанул задымленный воздух костлявой рукой.
– Не махай молотилами-то своими, нечего еще молотить-то, – не отступала Анисья. – А ежели как опять дожди? Вон уж и Захар Осипов с сыновьями выехал, – тыкала она куда-то в окно, – а ты, смотри-ко, потетеня, настоящая потетеня…
Егор распрямил спину, набрал воздуху в легкие и шумно его выпустил.
Напоминание об Осиповых на него всегда действовало. Анисья о том знала и часто укоряла его: вот, мол, как у хороших-то людей…
– От пила тупозубая! Едрить твою мать-перемать, послал Бог бабу неразумную… Степка!
– Чего? – отозвался из передней избы недовольный молодой голос.
– Чего, чего… Хомут выноси.
Рыжеволосый статный парень в белой домотканой рубахе переступил порог и остановился, глядя на отца.
– Ну, чего вытаращился? Плуг, говорю, готовь…
– Так сыро ведь, – насмешливо начал парень, – сам, говоришь, щупал…
– Рано тебе дикоту-то думать! – взревел Егор. И Степка, не прекословя более, пошел из избы.
III
Пахать начали, когда уже высоко поднялось над заднегорским угором майское солнце. Большая, старая, с прогнувшейся хребтиной и отвисшим животом Егорова кобыла, прозванная Синюхой за свой бусый цвет, ходко тащила под гору прицепленный к олуку[3] плуг, а в гору шла медленно, лениво, упрямилась и поминутно останавливалась. Егор, не доверяя сыну, пахал сам. Бранился, ухал на Синюху что было мочи.
Кобыла дергала плуг, но метра через три опять вставала, испуганно озираясь по сторонам. Это так надоело Егору, что он, злой и вспотевший, вдруг подскочил к кобыльей голове и стал неистово кусать ее за уши, приговаривая:
– На вот, на вот!
Степка рот раскрыл. Глаза вытаращил. И стоял так с отвисшей нижней челюстью. А кобыла мотала большой головой, уклоняясь