был изображен Данила Афанасьев с той же девчонкой. Впрочем, теперь это была молодая женщина, одетая в длинную черную юбку и просторную кофту навыпуск, на голове завязанный под подбородком, платок. Она стояла возле трактора «фордзон», опираясь на грабли, так же как на первой фотографии, чуть смущенно и виновато улыбалась, а за ней, досасывая самокрутку и тоже чему-то улыбаясь, находился Катин отец в измятом пиджаке, в подпоясанной под пиджаком рубахе. На сиденье трактора сидел какой-то парнишка, вокруг трактора, неумело позируя фотографу, стояли, вытянув руки по швам, человек восемь мужиков и баб.
– А это, видимо, твоя мать? – спросил Дорофеев.
– Ага, – кивнула Катя. – Это они снялись, когда первый трактор в колхоз пришел. Мама в тридцать девятом померла… как Зойку рожала.
Дорофеев все стоял и стоял недвижим, все рассматривал карточки. Стоял до тех пор, пока не раздался голос деда Андрона:
– А вон тою шашкою Данила, ее отец-то, и разрубил напополам родителя Артемия. Сасония-то Пилюгина.
– Вот как! – воскликнул, оборачиваясь, Дорофеев. Дед Андрон стоял в дверях горницы.
Потом Дорофеев глянул на Катю, она сухо сказала:
– Рассказывают, что так… Сам отец об этом говорить не любил.
И быстро пошла в кухню.
…Через некоторое время все опять сидели на прежних местах, и секретарь райкома партии Дорофеев говорил:
– Колхоз, Катя, у вас небольшой. Каких-то триста гектаров пашни. Полсотни овечек, восемнадцать лошадей, три десятка дойных коров. Справишься, Катя, берись давай. А мы поможем. Завтра же вот соборем всех колхозников, собрание проведем.
– Ну что вы заладили, – по-прежнему отбивалась Катя. – Детишек-то я куда?
– Что ж они, маленькие у тебя, что ли, Катерина? – глухо проворчал Макеев. – Титьку сосут? Зойке – и той пятый год кончается.
– Дак не сосут, а глаз за ними какой нужен?
– Да присмотрим, присмотрим, – мотал бородой Андрон. – Я, старуха моя, тетка Василиха… Всем-то колхозом! Ты ж десятилетку кончила.
– А старшего, Захарку тихомиловского, я в кузню возьму. Где поддержит чего, где подаст покуда. А там и молоток в руки. Так и делу обучу.
– Значит, порешили, Катя, – подвел итог Дорофеев и поднялся, пошел к вешалке, стал натягивать шинель.
– С ума сошли… с ума сошли, – все повторяла Катя, растерянная, пока они одевались у двери.
– Давай, Екатерина Даниловна… До завтра, – сказал Дорофеев и вышел.
По расквашенной апрельским теплом улице он шел мрачный, сильно втыкал свой костыль в унавоженный снежный кисель. Шел быстро, хромоногий Макеев и старый Андрон еле за ним поспевали. Лишь у самой конюшни остановился.
– Завтра я, значит, подъеду на собрание.
– Так что ж… про похоронки-то? – спросил кузнец.
– Не мог я… Язык не повернулся.
– Как же теперь?
– Не знаю, – угрюмо сказал секретарь райкома. – И вас прошу – молчок, покуда.
Из Романовки Дорофеев уезжал под звон той же капели. Правда, она стала