наберется. Мыто, может, от погони и уйдем, но им за наш мятеж головой придется отвечать.
Подняв окровавленную руку, есаул торжественно изрек:
– Всех нас, станичники, один и тот же мучает вопрос – что дальше делать? Для начала, полагаю, надобно вина испить да помянуть товарищей погибших. А уж завтра будем думать – оставаться в царском войске иль уходить на Дон. Не следует такое дело непростое сгоряча решать.
Знал Иван казачью душу. Трудно, да, пожалуй, невозможно было найти какое-то другое средство, чтоб остудить распаленные изменою дворян сердца собратьев. По правде говоря, он сам не знал ответа на этот вечный на Руси вопрос и чувствовал, что если не напьется, то может тронуться умом от всего пережитого. Ведь решенье предстояло принимать очень важное. Самовольный уход полка не только мог повлечь расправу над мятежниками, он еще и означал отказ казачества служить державе русской. Ведь хоперцы были первыми, кто открыто присягнул московскому царю, а по первым, как известно, все равняются.
Впрочем, Княжич уже знал, с кого он для начала спросит за гибель лучшей половины полка, за гибель Сашки Ярославца. Это был, конечно ж, Новосильцев. Дав распоряжение Луню честно поделить меж сотнями запас хмельного, есаул направился к едва приметному во тьме княжескому шатру, но Добрый заступил ему дорогу. Заметив нехороший блеск в глазах Ивана, старый сотник строго заявил:
– Ванька, ты на князя шибко не греши. Человек он неплохой, не в пример другим боярам, очень совестливый. Одно то, что Новосильцев с нами за реку ходил и наравне с простыми казаками с ляхами рубился, уже о многом говорит. А как он за хоругвь цареву дрался – нож под ребра получил, но из рук ее так и не выпустил. Ну а что касается несчастья, которое с полком случилось, так это не вина, скорей, беда его. Даром, что ль, в народе говорится – благими намерениями в ад дорога выстлана.
Княжич понимающе кивнул, однако не остановился.
Подойдя к шатру, который почему-то никем не охранялся, есаул, откинув полог, услыхал вначале слабый стон, затем тихий, изменившейся до неузнаваемости голос Новосильцева:
– Кто здесь?
Иван ощупью нашел огниво, запалил светильник и лишь после этого ответил:
– Это я.
Глаза князя загорелись искренней радостью, он попытался встать, но не хватило сил. Зажав обеими руками левый бок, Дмитрий Михайлович зашелся в надрывном кашле. Вид бледного, как льняное полотно, царского посланника, его повязанная грязною тряпицей грудь, да кровь, что выступила на посинелых губах, сразу образумили Ваньку. «Любим мы свои грехи на чужие плечи перекладывать. Самого себя да воеводу за погибель братьев следует корить, а князь здесь вовсе ни при чем. Дмитрий Михайлович всегда в делах и помыслах был откровенен. В царево войско, верно, призывал, но призывал, а не заманивал», – подумал Княжич. Как только Новосильцеву немного полегчало, он спросил:
– А где Чуб, где твоя охрана? Я-то думал, что вы вместе с атаманом поправляетесь от ран. Хворать на пару как-то веселей. Я вон года два назад тоже в грудь был ранен,