в южные моря под водительством Уилкса, утверждение, что американский мореплаватель не продвинется дальше на юг, чем… Кого же собирался назвать капитан Лен Гай? Все это давало богатую пищу для размышлений моему беспокойному уму.
В тот же день Аткинс поинтересовался, проявил ли капитан Лен Гай сговорчивость и добился ли я его согласия занять одну из кают на борту шхуны. Я был вынужден сознаться, что в переговорах с капитаном мне сопутствовало не больше удачи, чем хозяину гостиницы. Аткинс был этим весьма удивлен. Он не понимал причин отказа. В чем подоплека подобного упрямства? Он не узнавал старого знакомого. Отчего такая перемена? Более того – и это уже прямо касалось его, – вопреки традиции, сложившейся во время былых стоянок, ни команда «Халбрейн», ни офицеры шхуны на этот раз не наведывались в «Зеленый баклан». Казалось, экипаж подчиняется какому-то приказу. Раза два-три за неделю в таверне объявился боцман, но этим дело и ограничилось. Неудивительно, что почтенный Аткинс был весьма огорчен подобным оборотом дел.
Что касается Харлигерли, неосторожно похваставшегося своим влиянием на капитана, то я понял, что он не хочет продолжать со мной отношения, раз из этого все равно ничего не выходит. Не могу утверждать, что он не пытался преодолеть упрямство своего капитана, однако было ясно: капитан оставался непоколебим, как скала.
На протяжении последующих трех дней – 10, 11 и 12 августа – на шхуне кипели работы по ремонту и пополнению запасов. Матросы то и дело появлялись на палубе, карабкались по снастям, меняли такелаж, укрепляли ванты и бакштаги, провисшие во время последнего перехода, покрывали свежей краской релинги, полинявшие от морской соли, крепили на реях новые паруса и чинили старые, которые еще могли сгодиться при благоприятной погоде, и конопатили трещины на боковой обшивке и на палубе.
Все эти работы протекали с редкой слаженностью, совершенно без криков и ссор, которые обычно вспыхивают среди матросов, пока их судно стоит на якоре. Экипаж «Халбрейн», судя по всему, беспрекословно подчинялся командам, соблюдал строжайшую дисциплину и не любил громких разговоров. Видимо, исключение составлял один боцман – он показался мне смешливым добряком, не чурающимся шуток и болтовни. Но, вероятно, язык развязывался у него только на твердой земле.
На берегу прослышали, что 15 августа шхуна выходит в море. Накануне этого дня мне и в голову не могло прийти, что капитан Лен Гай отменит категоричное решение. Да я и не мечтал об этом. Я смирился с неудачей и не собирался никого в ней винить. Я бы не позволил Аткинсу вторично просить за меня. Когда мне доводилось сталкиваться с капитаном Леном Гаем на набережной, мы делали вид, что не знаем друг друга и видимся впервые. Он шел своей дорогой, я – своей. Должен, однако, отметить, что раза два замечал в нем какое-то колебание… Мне казалось даже, что он хотел ко мне обратиться, побуждаемый какими-то таинственными соображениями. Однако он так и не сделал этого, а я не из тех, кто склонен бесконечно выяснять отношения. Вдобавок – я узнал об этом в тот же день – Фенимор Аткинс пренебрег моим запретом и вновь просил за меня капитана, впрочем, ничего не добившись.