к догорающему костру. Старик в одиночестве пьет чай. Лицо его застыло, и только брови шевелятся, то сомкнутся, то поднимутся, тревожа морщины на лбу. Мне хочется узнать, где бродит сейчас Карарбах в своих думах, что видит: сегодняшний день или далекое прошлое, какой по счету мысленно ведет караван по чужим, незнакомым местам?..
Как много мог бы он рассказать!
Но старик молчит. Он подносит к губам блюдце с горячим чаем, дует на него, отхлебывает… Вдруг настораживается, руки застывают с блюдцем у открытого рта, веки приоткрываются, он весь обращен к лесу. Неужели до его давно бездействующего слуха долетел какой-то звук? Да, старик поворачивает голову то в одну, то в другую сторону и, кажется, сейчас радостно воскликнет. Но нет. Вот уже снова на его лице полная безмятежность, и он уходит в себя. Человеческие голоса, шум леса, песни птиц, грозовые разряды, шелест падающих листьев, рев зверя, грохот горных обвалов – все звуки живого мира недоступны ему давно.
Дождь продолжает моросить. Гонит его с гор ветер. Вместе с туманом уходит он в глубь равнины. В мокрой ночи сникли деревья, прилегла трава. Все уснуло, только ручей тяжело вздыхает в камнях, да иногда доносится стон падающей лесины.
Старик кашляет отрывисто, надрывно, ежится от холода под старенькой, латаной дошкой.
Бесшумными шагами подходит Лангара, накидывает на плечи старика плащ.
– Чего мокнешь? – спрашивает она, присаживаясь на корточки возле меня. – Старика не пересидишь.
– Жду, когда заговорит. Хочу попросить его рассказать о своей жизни.
– Э-э-э… – качает головою старуха. – Напрасно ждешь. Говорю, давно он глухой, от этого потерял слова, а без них как расскажешь про жизнь?
– Так он и немой? – удивился я.
– Без слуха язык заблудился, старик забыл слова, а те, что он говорит, понятны только нам, пастухам. Так что не жди, уходи спать.
Лангара затягивается долгим, ленивым зевком, затем подбрасывает в костер дров, поправляет плащ на плечах старика и, достав самодельную трубку, набивает ее табаком.
– Лангара, сколько тебе лет? – полюбопытствовал я.
Старуха выхватила из жара горящий уголек, прикурила.
– Кто их считал?.. Давно бы надо умереть, да никак не соберусь. Сам видишь, Инга должна рожать, она еще не была матерью, как оставишь ее? Аннушка умирает, хоронить ее надо по нашим обрядам, а кто их знает, кроме меня?! И стадо не бросишь… Да и раньше тоже некогда было годы считать.
– Ты родилась в этом крае?
– Тут, на Худорканских марях. По этой земле кочевали и наши предки. Старики говорили, еще раньше, давно, как будто на Амуре жили. Знаешь такую реку?.. Оттуда наша родовая, – и Лангара опускает голову, уходит в грустные воспоминания. Потом начинает говорить о тяжелом прошлом своего народа, загнанного жестокой несправедливостью на эту бесплодную землю, покрытую черными болотами. Ее монотонный голос возрождается, звучит уверенно, гневно, то стихает до шепота, и тогда слышно, как на ее плечи падают с веток тяжелые капли влаги.
Как горьки были ее воспоминания! Она встала и, не пожелав доброй ночи, ушла, растревоженная,