на основную работу, но не получилось. Что-то изменилось в школе или в маме, она не смогла управляться с учениками, они ее не слушали. Вот мама и стала корректором. Нет русского слова для этого занятия, потому что уж очень странная профессия. Я думаю так – если человек, который пишет книги, не знает родной грамоты – как же он может писать? А если знает, то зачем тогда мамина работа? Почему столько ошибок?
Мама не любит разговаривать на такие философские темы, у нее от них кружится голова и падает давление. Я знаю, что проблемы с давлением обычно у пожилых людей, но у них давление поднимается. А у мамы – падает. Мама еще молодая, ей пока нет даже сорока лет. У многих моих одноклассников родители гораздо старше. Меня мама родила в двадцать три года. Она училась тогда в аспирантуре, наверно, уходила в отпуск. Но она и об этом тоже не рассказывает.
Все, связанное с моим рождением – тайна, покрытая мраком. Когда-то я думала, что я – приемная. Уж очень подозрительно моя мама отказывалась рассказывать о чем бы то ни было, связанном с моим рождением. Спросить мне об этом некого. Родители моей мамы погибли, когда она была студенткой, и она с тех пор живет совсем одна, у нее нет ни братьев, ни сестер, ни дяди, ни тети. Есть одна взбалмошная родственница на Украине, тетя Рита, пятая вода на киселе, но последние годы с ней никакой связи нет, потому что тетя Рита пошла воевать против России и знать нас больше не хочет. Мама пишет ей открытки на каждый праздник, потому что у нас нет ее нового номера телефона, и к тому же та заблокировала маму в своих контактах в Сети. Но мама все равно пишет и пишет, что мне совершенно непонятно. Если тетя Рита – враг России, то она и наш враг, это логично. Но мама – пацифистка, готовая на любые компромиссы и не желающая воевать ни с кем и никогда.
– Алехандро, заметано? – Папа едва заметно нервничал, ведь я не закричала: «Ура!» Я никогда не кричу «Ура!», когда папа зовет меня на «мероприятия», особенно связанные с убийствами или угнетениями животных, а папа всегда по этому поводу нервничает. – В одиннадцать я у тебя! Джонни и Глебушка о тебе соскучились!
Джонни – это, конечно, Ваня. Но они его так зовут – не в шутку, всерьез, что приводит меня в бешенство. Веками некоторые из наших людей смотрели на Запад и искали там примеры для подражания – говорили и писали на французском, немецком. В прошлом столетии, в самом конце которого я родилась, заговорили и на английском, благодаря тому, что Америка, отсидевшись за океаном во время обеих мировых войн, стала сверхдержавой, учителем всех народов и главным производителем кинофильмов, второсортной литературы и учебников «Как стать счастливым», «Как стать богатым», «Как стать здоровым». И некоторые, как, например, семья моего папы или моя учительница английского языка в школе, нежно любят иностранцев, как далеких потерянных родственников.
Может, это какой-то зов предков? Осел у нас француз, не добежавший обратно до Парижа в 1812 году, или немецкий дядька-гувернер пустил корни, женился, завел детей, чьи праправнуки теперь с тоской смотрят на Европу